Окончил Иван Долгорукий… Замер последний звук… И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.

– Опомнись! – крикнула она. – Как ты смеешь?.. Князь Иван, пусти… Ой, что ты делаешь?..

– Анна, счастье мое, лебедушка ты моя!.. – хрипло вырывалось у Ивана Долгорукого.

Вино ли сказалось, или зверь проснулся в этом необузданном молодчике княжьей крови, неизвестно, но только он запрокинул Анну Иоанновну и покрывал ее лицо исступленными поцелуями, пылко шепча в то же время:

– Брось, слышь, говорю, брось ты этого проклятого немца! Ну, что ты в нем нашла хорошего?.. Ты меня полюби, я трон твой буду на плечах своих держать, царица моя, Аннушка моя!.. Ты – русская; к чему тебе возиться с немцем? Ты не гляди, что я молод. Молод да удал, а удали во мне – что в океане воды. Никому тебя в обиду не дам, ножки твои державные целовать буду, водой той умываться стану…

Альков царицы не выдал своей заповедной тайны, и неизвестно, что ответила на это несчастная, затравленная политическими интригами бывшая митавская затворница…

Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, откинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.

Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.

– А-а, вы этого добивались, Остерман? – бешено завопил он.

Вздремнувший было маститый российский дипломат вскочил в испуге.

– Что такое? Что с вами, Бирон? В своем ли вы уме? – воскликнул он.

– Я-то в своем, а вот вы-то, Остерман, не знаю!.. – продолжал неистовствовать Бирон.

Остерман улыбнулся.

– Теперь я все понимаю… – спокойно произнес он.

– Вы? И понимаете? А откуда вы можете понимать весь ужас того, что произошло? – безбожно коверкая русскую речь, крикнул Бирон.

– Я вам поясню. Вы из дворца?

– Да. Я… я должен был ее видеть… Я боюсь оставлять ее одну так долго без себя. С величайшим усилием я проник во дворец… Оказывается, князья Долгорукие отдали строжайший приказ никого не пускать. Но я сумел заставить все двери распахнуть передо мною. Да кто же я, черт меня возьми? Муж ее или тряпка?

– Муж? Ну, знаете, Бирон, это немного чересчур! – расхохотался Остерман. – Эк вы хватили!..

– Да, да! Я покажу этим варварам, что тот, кто держал в своих объятиях царевну, имеет право быть первым у трона императрицы.

Бирон выпрямился. Что-то бесконечно алчное, хищное засветилось в его глазах.

– Продолжайте лучше, Бирон, свое повествование!.. – осадил его великий дипломат.

– У дверей покоев Анны я увидел князя Алексея Долгорукого. Перед ним стояли бутылки вина, – взволнованно заговорил Бирон. – Он спал как убитый… Чтобы удостовериться в том, спит ли он или притворяется, я схватил его за конец бороды. Он что-то пробормотал и опять захрапел. Тогда я взялся за ручку двери. Та была заперта. Я обошел секретным ходом кругом и проник в спальню. И там я… Черт меня возьми!..

– Ну?.. – привстал Остерман.

– В красной комнате, на софе, сидели Анна и этот проклятый Иван… Он играл ей что-то на гуслях и… держал ее в объятиях левой рукой. Я хотел ворваться и убить Долгорукого на месте, но…

– Испугались?.. О, еще бы!.. Этот Иван ударом кулака кладет медведя, – похлопал Бирона по плечу Остерман. – Все, что вы мне поведали, совсем не интересно. Успокойтесь и помните, что Анна никуда не уйдет из наших рук, а если она теперь «забавляется» – Бог с ней.

– А если эти забавы перейдут в серьезное чувство? – с тревогой спросил Бирон.

– Пустяки! – махнул рукой Остерман. – А трон-то держать будем мы, а не они. Их песенка спета. Послезавтра в России будет царствовать самодержавная императрица. Послезавтра Верховного тайного совета не будет.

В небольшой комнате, в которой колыхались клубы табачного дыма и чувствовался сильный запах вина, находилось более чем разношерстное общество. Рядом с нарядным залом придворного щеголя сидели в расстегнутых мундирах офицеры; бок о бок с ними сидели рясоносцы, примыкая непосредственно к двум лицам в простых суконных кафтанах; около тех были – фраки и жабо.

Это была та знаменитая «конспиративная квартира», которая спасла России самодержавие.

Ее хозяева – Волынский и Черкасский – были сильно взволнованны. Первым держал речь Волынский.

– Господа! Послезавтра мы должны окончательно решить вопрос: идти ли нам в полон или вырваться на волю… Вы желаете?

И он произнес горячую, страстную речь, в которой мрачными красками нарисовал их тягостное положение.

За ним говорил князь Черкасский. Он еще более подлил масла в огонь: собрание совсем зашумело.

И вдруг в разгаре их споров появилась фигура Остермана.

– Остерман!!! – пронеслось по собранию заговорщиков.

– Да, это – я, господа! – послышался его металлический голос.

Все умолкли. Все собирались слушать, что скажет этот знаменитый «оракул».

– В вашем собрании, – произнес он, – я, господа, вижу представителей всех сословий Российской империи. Я рад этому, так как каждому из вас я должен вручить, по повелению ее величества, ее послание.

– Как? Сама пишет? – послышались голоса заговорщиков.

– Сама подписала. Позвольте мне прочитать вам их все.

И Остерман начал с воззвания к войску.

Гвардейские офицеры, слегка пошатываясь от чрезмерного возлияния богу Бахусу, встали и торжественно отдали честь.

– Да здравствует наша самодержица! – заорали они хриплыми, сиплыми голосами.

– Господа, не кричите: за нами следят, – засуетился князь Черкасский.

– Кто следит?! Да мы их, таких-сяких, в куски изрубим!!!

Остерман вручил офицеру воззвание, подписанное Анной Иоанновной, испросил торжественным голосом:

– Итак, вы клянетесь, что это станет достоянием вашего полка?

– Клянусь!

– Вы прочтете его тем, кого поведете завтра во дворец?

– Прочту. У нас все решено, ваше высокопревосходительство, – ответил офицер.

– А знаете ли вы, кто находится теперь в казармах? – пристально смотря в глаза офицеру, спросил Остерман.

– Нет, не знаю.

– Там Миних.[53]

И, лишь только Остерман произнес имя великого полководца, восторженный гул голосов прокатился по комнате.

– Он? Сам?..

– Да. Имейте в виду, господа, что мы играем в крупную игру и что нам надо выиграть сражение! – внушительно произнес Остерман и обратился к попу: – Вы, батюшка, священник. Прошу, глядите на меня не как на лютеранина-еретика, а как на сына единой христианской веры. Довольны ли вы тем, что творится ныне на Руси православной? Разве бояре-князья Долгорукие и иные православные не колеблют в царях духа благопристойной религиозности? Кто, как не князь Иван Долгорукий, приводил в опочивальню юного императора в канун великих праздников блудниц и потешниц? – Голос Остермана все усиливался. Этот «старик» вдруг сразу помолодел на много-много лет. – Они нас зовут «басурманами», эти пьяные, дикие князья. Вы, господа, не обессудьте, что я сказал это, – обратился великий дипломат к князю Черкасскому и титулованному офицеру Масальскому. – Вы на них не похожи; вы – доблестные люди… Нет, я о них говорю, об этих палачах. Видит Бог, я хотел воспитать императора Петра в духе и правде христианских начал и правил, я – немец!.. Правда?

Рясоносцы молчаливо кивнули головой.

– Правда! Правда!

Остерман не мог удержаться от доброй понюшки табака, а затем продолжал:

– А коли правда – не угодно ли вам вот эту бумажку с подписью государыни? – И он отдал второе воззвание.

Общее недоумение читалось на всех лицах… Что это говорит и делает великий «оракул»?

Орлиным взором обвел собрание Остерман и произнес:

– Слушайте, господа, меня внимательно. В России должна быть неограниченная монархия. Когда власть царицы не будет ничем и никем связана, ограничена, тогда всем будет лучше… Нельзя допускать к трону одних избранных. Они захватят власть. Все то, что предлагают Голицыны и Долгорукие, все эти пункты, кои в Митаве сгоряча подписала Анна Иоанновна, и то, что она должна будет подписать торжественно завтра, в день провозглашения ее императрицей, является гибелью для страны. Нам надо упразднить Верховный тайный совет. Это – первое.