Лицо Ивана Долгорукого выражало сильное беспокойство.
– Как вы думаете, что это с ним? – растерянно обратился он к Бирону.
– Signum mortis, – резко ответил «конюх».
– Что? – удивленно воскликнул полупьяный князь Иван.
– Ну, этого вам не понять! – нахально произнес Бирон.
III. Последние дни митавского заточения
Анна Иоанновна сильно сдала за эти годы.
Бирон не солгал, сказавши Остерману, что на нее опять напала злейшая хандра, что она чувствует себя отвратительно. И действительно, слишком уж много разнородных чувств пришлось переиспытать несчастной герцогине Курляндской в это короткое время.
Суровая опала, постигшая Петра Михайловича Бестужева, если и не особенно больно, то все же поразила ее.
«Проклятая Аграфенка, доплясалась! – думала она о дочери своего старого «друга». – И отца за собой потащила».
Воцарение юного Петра II явилось для Анны Иоанновны жестоким ударом. Загипнотизированная «вещим» предсказанием великого Джиолотти и уверениями Бирона, она днем и ночью видела перед собою в мечтах императорскую корону. Екатерина умирала. О, с каким трепетом ожидала Анна Иоанновна чуда!
«Придут за мной… Скажут: «Вы – наша императрица. Да здравствует ваше величество!»
И вдруг после всего этого воцарение императора Петра II, мальчишки, под регентством презренного раба Меншикова.
– Надули! Обманули меня! – вырвалось у Анны Иоанновны. – Этот кудесник налгал, одурачил!..
Падение Меншикова ошеломило герцогиню своей неожиданностью.
Это известие принес ей Бирон.
– Что?! – воскликнула она, вскакивая. – Повтори!
И Эрнст повторил:
– Да, Анна, в ту минуту, когда я говорю с вами, тот человек, перед взглядом которого трепетала вся Россия, в жалкой кибитке едет по снеговым равнинам полярной Сибири к месту своей ссылки – в город Березов.
Жгучая радость захватила дыхание Анны Иоанновны. С поразительной ясностью вспоминались ей картины ее «постыдного» свидания с этим «пирожником» в Риге, ее унижение и его торжество, ее слезы и его надменная улыбка. Откуда-то выплыло и лицо Морица Саксонского, единственного человека, которого она полюбила так мучительно-страстно и которого, по повелению Меншикова, так жестоко оскорбила. И она, вся дрожа от волнения, бросилась тогда к столу и написала письмо «Данилычу»:
«Помнишь ли ты, презренный раб, как к тебе на вынужденное свидание являлась русская царевна и герцогиня Курляндская, как она плакала пред тобой, какому унижению ты предал ее? Помнишь ли ты, Александр Данилович, слова племянницы твоего благодетеля об отмщении? Ну, вот теперь и я тебя спрошу: сладко ли тебе, проклятый, в холодных снегах Сибири?..
Анна».
Да, все, все это вспоминалось Анне Иоанновне в декабрьский вечер 1730 года.
Бирон уехал в Москву. С момента его отъезда герцогиня до сих пор не получила от него письма, и это особенно злило и волновало ее.
Как и прежде, уныло-зловеще завывал ветер в старых печах кетлеровского замка. На дворе выла и крутила метель, навевая огромные сугробы снега. Темно, тоскливо было на душе многолетней митавской затворницы.
– Ваша светлость! – послышался сзади нее голос фрейлины фон Менгден.
Анна Иоанновна, оторвавшись от дум, испуганно повернулась в зеленом кресле и воскликнула:
– Ах, вы испугали меня, милая Менгден! Что вам?
– Какая-то женщина домогается свидания с вами, ваша светлость!
– Кто она?
– Она не называет своего имени, но умоляет, чтобы вы приняли ее. Она говорит, что вы хорошо знаете ее, что она имеет право на ваше милосердие.
Анна Иоанновна колебалась с минуту, но потом решительно произнесла:
– Хорошо!.. Впустите ее!
Вскоре вошла женщина высокого роста. Была ли она стройна, или полна – разобрать было нельзя, так как одета она была в какой-то безобразный бурнус мешком, местами порванный. Голова и лицо были закутаны простым черным шерстяным платком. Женщина, по-видимому от холода, сильно дрожала.
– Кто вы, милая, и что вам надо от меня? – ласково спросила Анна Иоанновна.
– Умоляю вас, ваше высочество и ваша светлость, разрешить мне ответить на этот вопрос без свидетелей, наедине, – хриплым, больным голосом ответила незнакомка.
Анна Иоанновна вздрогнула. Что-то знакомое послышалось ей в этом голосе. Она, по натуре трусливая, почувствовала вдруг страх перед этой женщиной и, дрожа, спросила:
– К чему эта таинственность? Почему вы не можете говорить при моей фрейлине?
– Вы сами поймете, ваше высочество, почему мне неудобно говорить при других, – тихо и все так же умоляюще прошептала незнакомка.
– Уйдите, Менгден!.. – приказала герцогиня, подумав: «Что она мне может сделать? Кругом меня слуги…»
Лишь только они остались одни, женщина скинула платок с головы и лица и, опустившись перед Анной Иоанновной на колени, воскликнула:
– Ваша светлость, сжальтесь! Теперь вы видите, кто перед вами?
Герцогиня отшатнулась.
– Вы?! – испуганно вырвалось у нее.
– Да, это я, ваше высочество.
Перед Анной Иоанновной в нищенском костюме стояла на коленях ее бывшая обер-гофмейстерина, красавица вдова, баронесса Эльза фон Клюгенау, сосланная за попытку отравить герцогиню.
Анна Иоанновна была так поражена, что в течение нескольких минут не могла выговорить ни слова.
– Как, как же вы попали сюда? – обрела наконец она дар слова. – Ведь вы же сосланы?
– Я бежала из моего заточения. Счастливый случай помог мне освободиться. О, Боже мой, Боже мой, если бы вы только могли знать, ваше высочество, сколько и каких мучительных страданий выпало мне на долю! – воплем вырвалось из груди несчастной баронессы.
Анна Иоанновна впилась в нее пристальным взором. О да, это было почти незнакомое ей лицо. Перед ней была какая-то маска страдания, окруженная почти совсем седыми волосами, и согбенная фигура, жалкая, приниженная.
Анна Иоанновна пробовала вызвать в себе чувство злорадного торжества, но не могла. Помимо ее воли, острое чувство жалости проснулось и задрожало в ее груди.
– И за что, Господи, за что? – продолжала рыдать и ломать в отчаянии руки Клюгенау.
– Встаньте, баронесса! Мне противно видеть женщину у моих ног! – приказала герцогиня.
Баронесса, шатаясь, встала с коленей.
– Садитесь сюда, в это кресло! – сказала Анна Иоанновна. Она позвонила и явившейся на зов фрейлине кратко бросила: – Велите поскорей согреть и подать красного вина.
На лице фрейлины появилось выражение удивления и любопытства, но она все же беспрекословно поспешила исполнить приказание.
По ее уходе герцогиня сказала:
– Вы вот, баронесса, воскликнули сейчас «за что? за что?». А разве вы не знаете сами?
– Видит Бог, я не виновата, ваше высочество.
– Но ведь вы же пытались отравить меня, околдовать каким-то дьявольским снадобьем?
Тогда Клюгенау поведала герцогине все-все:
– Меня на этот безумный шаг понудила любовь… вы знаете, ваше высочество, к кому. Простите меня за это! Если бы я знала, что этот человек способен так жестоко мстить женщине за ее любовь, я давно прокляла бы его так же, как проклинаю теперь.
Анна Иоанновна вздрогнула. Первый раз в жизни она задала себе вопрос, любит ли ее Бирон как женщину или же только как герцогиню, которой по предсказанию его кудесника предстоит блестящая будущность?
«А что, если он в то время, когда я отдаюсь ему, мечтает о какой-нибудь другой красавице?» – обожгла ее мысль.
Принесли горячее красное вино. Анна Иоанновна собственноручно наполнила стакан и подала его Клюгенау, озноб которой проходил.
– Выпейте это, баронесса, – сказала она, – вам надо согреться. А сейчас я вас уложу.
– Ваше высочество! – У несчастной баронессы вырвался вопль, полный благодарности.
– А об этом больше ни слова. Нас рассудит Бог.
IV. «Цезарь» при смерти. Подложное завещание
Бедный полуребенок, император Петр, в беспамятстве метался на своей пышной кровати.
