Полагаем, что сказанного нами достаточно, чтоб показать, как велика была любовь к театру во всех сословиях лондонского народонаселения. Театры процветали, и талантливые актеры, как Эдуардь Аллен, Ричард Бёрбэдж и, наконец, сам Шекспир, жили в достатке и довольстве. Тщетно пуритане восставали против этих греховных увеселений и писали на них целые трактаты в стихах и прозе, опираясь на языческих писателей и канонические постановления. До самого 1633 года все их преследования оставались без успеха. Драматические писатели развелись в огромном количестве. Из уцелевшего дневника какого-то Филиппа Генслова, ростовщика, дававшего деньги многим из тогдашних трупп, видно, что между 1591 и 1597 годами дано было теми труппами, с которыми он имел дела, сто десять разных пьес, а между 1597 и 1603 годами – сто шестьдесят пьес. После 1597 года состояли у него в долгу тридцать драматических авторов, в том числе известный Томас Гейвуд, который написал один и с сотрудниками двести двадцать пьес. Но из огромного количества игранных в то время пьес дошло до нась очень немного, потому что игравшихся пьес тогда почти не печатали, по простой причине: чем меньше публика читала их, тем с бóльшею охотою ходили их смотреть. Впоследствии, именно в 1630 году и позже, напечатаны были сочинения Бэн-Джонсона и Шекспира и, кроме того, в 1630 и 1631 годах продано было более сорока тысяч экземпляров драматических пьес. Охота к чтению увеличилась и с того же времени театр начал падать. Драматическая производительность особенно сильна была в самом конце XVI века, когда Шекспир дал на театре своего «Ромео», «Венецианского Купца» и «Генриха IV». Это было самое цветущее, славное время английского театра. С какою гордостью говорит Томас Гейвуд, в 1612 году, в своей «Апологии актеров», о том, как «театральные представления» постепенно вырабатывая грубый и ломанный английский язык – эту странную смесь частиц всех европейских языков, довели его, наконец, до такого совершенства, и столько превосходных сочинений явилось на нем, что иностранцы, прежде пренебрегавшие им, теперь изучают его с любовью». Слава об английских актерах разнеслась по всей Европе, и в скором времени английские труппы играли уже в Амстердаме, тогдашнем центре европейской торговли, и разъезжали по Германии, где до сих пор сохранились еще некоторые пьесы их в дурном, старинном немецком переводе, с которого, вследствие совершенной утраты оригиналов, снова переводят их на английский язык.
Труппа, в которую вступил Шекспир по приезде своем в Лондон, была тогда самою лучшею и находилась в распоряжении графа Лейстера. В 1589 году была она, как мы уже сказали, переименована в королевскую. Между актерами её находилось несколько земляков Шекспира, которые, вероятно, и заманили его к себе. Мы говорили выше, что Джемс Бёрбэдж, бывший во главе этой труппы, спустя год после самого сильного нашествия лондонского лорд-мэра на театры, именно в 1575 году, усроил первый оседлый театр – Блэкфрайерский. Здание это, бывшее некогда монастырем, давно уже служило складочным местом для костюмов и разного рода принадлежностей маскарадных и придворных мифологических процессий и представлений, а главное его преимущество состояло в том, что оно, находясь за самою чертою Сити, не подлежало строгому суду лорда-мэра и вместе находилось почти в самом центре Лондона. Это близкое соседство самого любимого публикою театра, вероятно, и было причиною, что на него больше всего устремлялись нападения лорда-мэра. Но театр этот пользовался высшим покровительством. Когда, в 1589 году, закрыты были два театра за насмешки свои над пуританами, труппа блэкфрайерская, стараясь отклонить от себя подобную меру, подала прошение, поставляя на вид, что она в представлениях своих не позволяла себе таких резких насмешек как другие театры, и удостоверила в готовности своей вперед во всем повиноваться тайному совету. Прошение это сохранилось до сих пор. Шекспир, вступивший в труппу за три года перед тем, подписался под ним вместе с шестнадцатью другими актерами. Это обстоятельство показывает, что Шекспир был действительным товарищем труппы, а не состоял только на её жалованьи, как мелкий актер. Что дела этой труппы шли хорошо, видно из того, что, в 1593 году, бывший тогда во главе её знаменитый актер, Ричард Бербэдж, выстроил еще около Лондонского моста гораздо обширнейший театр – «Глобус», на котором играли только летом. Затем приступили было к перестройке и увеличению Блэкфрайерского театра, но лорд-мэр и городской совет снова подали прошение не только о запрещении перестройки и увеличении театра, но просили вовсе запретить играть на нем. Актеры – товарищество их состояло тогда из восьми человек, и Шекспир подписался пятым – актеры обратились к покровителю и заступнику своему, тайному совету, поставляя на вид, что они потратили уже деньги на переделку здания, без которого они и семейства их будут лишены зимою всякого средства содержать себя. Тайный совет разрешил им попрежнему продолжать свои представления, дозволил поправку, но запретил увеличивать театр. Городской совет, не видя никакой возможности закрыть ненавистный ему театр или, по крайней мере, подвергнуть его своему ведомству, решился было купить его. Из сохранившейся записки, поданной по этому случаю городскому совету владельцами Блэкфрайерского театра, видно, что Ричард Бербэдж ценил свою часть в 1000 фун. стерл., что костюмы и другие принадлежности представлений принадлежали Шекспиру и ценились им в 500 фунт. стер., что на их часть приходилось ежегодно дохода с театра на каждого по 133 фунта стерл. Сумму эту относительно нынешней ценности денег надобно считать впятеро более. Вся же сумма, требуемая за театр, простиралась до 7000 фунт. стер. Вследствие такой дорогой цены, покупка театра не состоялась; но через несколько лет городской совет снова начал теснить его, и к этому-то времени относится уцелевшее письмо графа Соутгэмптона к одному из тогдашних вельмож, в котором граф просит его за блэкфрайерское общество актеров и «славные украшения его – Бербэджа и Шекспира».
Театр этих двух гениальных друзей слыл тогда за самый лучший в Лондоне, разумеется, не в отношении наружного блеска. Здание и устройство театра были очень плохи. В летнем театре над партером не было крыши; впрочем, ряды лож сделаны были так же, как в нынешнихь театрах. Лучшее место в ложе стоило шиллинг. В прежнее время, когда театральные представления давались где попало, играли только на Рождестве, в день Нового года, в день Трех Пастырей и постом; потом, когда актерство сделалось уже положительным ремеслом, играли круглый год, два раза в неделю. Трубы и выставляемый флагь возвещали о скором начале представления, что́ происходило обыкновенно в три часа пополудни. Представления начинались музыкою, которая помещалась на балконе возле сцены, там, где находятся теперь нижния литерные ложи. Зрители, в ожидании начала, курили, играли в кости и карты, пили пиво и водку, ели орехи и плоды, как делается еще и теперь в простонародных театрах Лондона. При этом, разумеется, в брани и драках недостатков не было. Знатные любители театра помещались на табуретах за кулисами, возле самой сцены, так что могли видеть всю публику. «Пролог» – так назывался актер, который выходит перед началом пьесы, после третьего туша труб – одет был всегда в черный бархат. Во время антрактов игрались обыкновенно комические фарсы; пьесы оканчивались пляской «дураков», под звуки трубы и флейты; всякое представление заключалось обыкновенно молитвою актеров на коленях за короля. Самые большие расходы в театральных представлениях шли тогда на костюмы, которые, кажется, были очень роскошны. Из бумаг актера Аллена, бывшего тогда во главе одной из лучших лондонских трупп, видно, что за мужской костюм из бархата заплачено им было 20 фунтов. Эта роскошь костюмов не менее самих театров приводила в негодование моралистов и пуритан, которые не могли без ужаса подумать о том, что «двести актеров красуются в шелковых и бархатных платьях на счет стольких бедных людей». Но кроме костюмов, обстановка пьес и устройство сцены были крайне плохи. Спуски и провалы на сцене существовали издавна, но подвижные декорации явились в первый раз только в 1605 году, в Оксфорде, на представлении, данном для короля Иакова; впрочем, рисованные декорации, хотя в весьма грубом виде, кажется существовали и прежде. Если игралась трагедия, то внутренность театра обвешивали черным сукном. Место действия писалось на выставляемой на сцене доске, и, следовательно, представить море, корабль, или беспрестанно переменять такого рода «декорации» ничего не значило. Возвышение, состоявшее из небольшего, сруба, сделанное среди сцены, означало, смотря по надобности, окно, вал, башню, балкон. За несколько лет до переезда Шекспира в Лондон, именно в 1583 году, сэр Филипп Сидней, в своем сочинении «Похвала стихотворству», следующим образом описывает наивное устройство тогдашней народной сцены, на которую он, как любитель ученого драматического искусства, смотрел свысока и с насмешкою: «в большой части пьес этих с одной стороны представляется Азия, а с другой – Африка, и кроме того, столько еще разных других соседних с ними стран, что актер, выходя, прежде всего должен сказать о том, где именно он находится. Но вот входят три женщины и начинают собирать цветы; в это время мы должны представлять себе сцену – садом; через несколько минут слышим мы потом рассказ о кораблекрушении, происходящем на этом же самом месте, и останемся в совершенном заблуждении, если не примем его за скалу. Вдруг тут же, с огнем и дымом, является страшное чудовище – и бедные зрители непременно должны принимать это место за ад. Затем стремятся одна на другую две армии, в виде четырех человек, вооруженных мечами и щитами – и неужели у кого-нибудь достанет столько жестокости, чтобы не принять этого места за поле сражения?» В таком же почти тоне держит речь свою к зрителям «Пролог» в пьесе Шекспира «Генрих V», извиняясь перед ними в том, что сцена их, едва достаточная для петушиного боя, должна представлять обширные равнины Франции, а несколько статистов – тысячи воинов, и в заключение просит зрителей дополнить бессилие сцены собственным воображением.
