Женщина вернулась, но только глянула, стоит ли она на месте, и принялась растапливать плиту. Да, она тут прислуга. В дверях появилась, запахивая шикарный шелковый халат, рыжеволосая… Нет, от такой добра не жди. Правда, сережки в ушах дешевые, значит, захочет иметь с бриллиантами.
— Здравствуйте, пани. Или, если вам приятней по-литовски, пСня?
Ничего не отвечает. Только поморщилась.
— Ядвига, зачем впустила?
Значит, прислугу зовут Ядвигой. Нет, не похожа она на ту, которая приходила в подвал. Правда, там лица было не видно.
— Ты же знаешь, что терпеть не могу нищенок.
Прислуга даже не обернулась.
— Извините, пани, или, если вам приятней, пСня, но я не нищенка.
— Неужели? — Конечно, выглядит она теперь, после подвала, не так, как раньше. Но видно же, что не голь какая-нибудь. — Так кто же ты?
И это «ты» надо проглотить.
— Должна вам сказать, что я, слава богу, разбираюсь в людях. Вас, к примеру, вижу всего одну минуту, а могу побожиться, что вы — умная женщина.
— Да уж, не дура.
— Ну, а с умным человеком приятно иметь дело, и, значит, мы договоримся.
— О чем это ты, — и опять презрительно скривила свои накрашенные губы, — собираешься со мной договариваться?
Пусть важничает. Пусть делает все, что хочет.
— Сейчас. Сейчас вы все поймете. — Могла бы сама догадаться. И эта Ядвига делает вид, что ничего не знает. — Видите ли, уважаемая пани. Вам, должно быть, известно, как бог когда-то спас свой народ.
— Какой это свой?
— Еще одна секундочка, и вам станет совсем понятно. Только, если позволите, я присяду, ноги что-то плохо держат. Так вот, когда египетский фараон вздумал уничтожить — теперь уже объясню более толково — наш, еврейский, народ, он первым делом сделал из людей рабов. Велел их гнать на такие тяжелые работы, которых человек не может выдержать. А если кто не умрет, надорвав на этой работе последние свои силы, тех велел убивать. Мало этого, он еще выпустил приказ порешить жизни всех маленьких мальчиков, даже тех, кто только рождается, чтобы и потом, через многие годы, не от кого было рожать.
— Ну и фараон! Где, говоришь, он служил?
— В Египте, пани. Только не служил. Это теперь фараонами называют полицейских. А тогда были настоящие, вроде королей. Так вот, когда всевышний увидел такие страдания нашего народа, он и решил спасти его, вывел из Египта. А чтобы люди в пустыне, а надо вам сказать, что шли они по ней очень долго, не умерли от голода и жажды, он им и манну с небес посылал, а водой из скалы поил. Вот, уважаемая пани, какие бог когда-то творил чудеса. А теперь, сами видите, горе есть, а чудес, к сожалению… Поэтому приходится самой о своем спасении думать. Конечно, никак не без помощи хороших людей. Надеюсь, вы меня, уважаемая пани, поняли? Только не подумайте, что я так, задаром. — Она поспешно вытащила из варежки руку с бархаткой. Замерзшими пальцами развернула ее. — Они вам очень пойдут. По правде говоря, бриллианты всем идут. И такая вот красота будет ваша всего за маленький уголок в каморке. Есть же в доме каморка. Или, еще лучше, темная кладовка. Я там буду сидеть так тихо, что даже мышь не почувствует. И объедать вас, боже упаси, не буду. Что вы позволите пани Ядвиге мне дать, за то и спасибо. Поверьте, вы на меня не потратите даже десятой доли того, что стоит один золотой ободок на этих сережках. Так что берите. — И она протянула свои бриллианты. — Они теперь ваши.
— Не фальшивые? Вы же мастера обманывать.
— Что вы, пани! Я фальшивых даже в глаза никогда не видела.
Взяла. И, конечно, сразу поспешила в комнату. Как же, примерить. А дверь за портьерами оставила открытой.
Живет богато. Столько хрусталя не в каждом богатом доме увидишь. Только откуда у нее семисвечник? Выходит, раньше в этой квартире жили совсем другие люди. Теперь они в гетто, а в их квартире…
— Пани Ядвига. — И прислуга не похожа на ту женщину, что приходила в подвал. — Вы не будете любезны сказать, ваша пани давно здесь живет?
Не отвечает. А картошку чистит не жалеючи. Шелуху не она выбрасывала, та была тоненькая.
— Ваша пани, она что, давно здесь живет?
— Ее и спросите.
— Что это ты собираешься у меня спросить? — Рыжеволосая вернулась уже в сережках.
— Ничего, пани. Совсем ничего. Сережки вам замечательно идут. — И ведь на самом деле идут к ее волосам. Только бы брови не так сильно красила.
— Ну, что у тебя есть еще?
— Не беспокойтесь, пани. Считайте, что это только задаток. А после войны, можете мне поверить, и бог свидетель, — я вас не обижу. На всю жизнь вам хватит. Еще детям и внукам останется.
— А я не собираюсь никому ничего оставлять.
— Тоже правильно. Сами носите на здоровье. Женщине приятно, когда на ней бриллианты и ей завидуют. Так где, уважаемая пани, я смогу?..
— Что сможешь?
— Ну, где у вас каморка? Или кладовочка?
— Ты что, серьезно думаешь, что я тебя здесь оставлю?
— Извините, но я вас, кажется, не понимаю.
— Тогда чего испугалась? Выходит, понимаешь.
— Нет. То есть не совсем понимаю. Я имею в виду, если вы у меня взяли эти бриллианты…
— Ты же сама только что сказала, что я умная.
— Сказала.
— Так зачем считаешь дурой?
— Боже сохрани!
— Правильно. Потому что дурой я была бы, если бы не взяла, когда дают и еще упрашивают: «Пани, они — ваши!»
— Но ведь не задаром, а за то, чтобы вы меня спрятали. Я же вам говорила. И думала, что вы согласны.
— Знаешь, как у нас говорят: «Индюшка думала, думала и попала в кастрюлю».
— При чем тут индюшка? При чем кастрюля? Я отдала вам эти золотые сережки с бриллиантами, чтобы вы меня за них спрятали.
— А почему я должна тебя прятать, если у тебя есть свое место? В гетто.
— Но оттуда уводят в лес, где расстреливают.
— Это уж не мое дело.
— Пани, что вы такое говорите?
— Что твое место в гетто. Разве это неправда?
— Но вы же знаете — это смерть: там акции. Хватают ни в чем не повинных людей и расстреливают. Ну, в чем я перед вами, перед другими виновата?
— Не знаю. Меня это не касается.
— Но пани, дорогая! Это правда! Из гетто гонят на расстрел. И моя жизнь в ваших руках.
— Ну уж.
— Истинный бог! Знала бы, что вы не обидитесь, перекрестилась бы. В ваших руках моя жизнь.
— А на что она мне?
— Хотите, встану перед вами на колени! — Что еще ей сказать, как еще просить?
— Нет. Представь себе, не хочу.
— Но у вас же есть совесть! И сердце. Бог даст, будут дети, потом внуки. И вы им будете рассказывать, как спасли от верной смерти одну несчастную женщину. Вдову. Не дали убить. А я же тут займу совсем мало места. Втиснусь в какой-нибудь уголок. Вы меня ни видеть не будете, ни слышать. — Ну что она все морщится? — И никто не видел, как я сюда вошла. Спасите меня, дорогая пани. Господом богом прошу, спасите! Я жить хочу! Вы ведь тоже хотите.
— Сравнила!
— Хорошо, пожалуйста, не буду сравнивать.
— Я, что ли, виновата, что вас убивают. Убирайся отсюда. Слышишь, убирайся!
— Нет, пани, мне некуда уйти. И я ведь не задаром!
Не может такого быть, чтобы вы меня выгнали.
— Не уйдешь сама, сейчас же позвоню мужу. Знаешь, где он работает? И он пришлет фараона. Не такого, о котором ты тут брехала, а настоящего. Ну что ты смотришь? Не знаешь, кто такой фараон? Полицейский! Теперь поняла, кого муж пришлет? Ну как, звонить?
— Не надо, пани. Не надо звонить. Но тогда отдайте, пожалуйста, сережки.
— Ядвига, отрежь ей хлеба.
— Я ведь… такое богатство, такую красоту — не за хлеб.
— А когда будешь ее выпроваживать, смотри, чтобы на лестнице никого не было.
— Пани, верните мне, пожалуйста, мои сережки, мою единственную надежду!
Она повернулась и вышла из кухни. В ее бриллиантах.
А Ядвига уже отрезает ломоть хлеба.
— Пани Ядвига, попросите, пожалуйста, у своей хозяйки. Эти серьги мне остались от покойной матери.
