— Моя мама просит, чтобы ты это съел. — Винцент смущенно поставил ему поднос на колени и — Борис даже не успел сказать, что не ради этого пришел, — опять закрыл за собою дверь.

Суп густой. И очень вкусно пахнет. Совсем, как прежний, довоенный. И хлеб настоящий. В гетто добавляют отрубей.

Он откусил. Еще откусил. Зачерпнул полную ложку супа. Снова откусил. Зачерпнул. Он откусывал, черпал, откусывал. После такой еды можно сутки совсем ничего не есть. Свою порцию хлеба он отдаст Янику.

И вдруг он вспомнил, что сегодня порции не будет. Он же не вернется в гетто, пойдет в бункер. Яник там. И отец там. Они голодные, уже три дня ничего не ели, а он… он один съел столько… Борис смотрел на оставшийся маленький кусочек хлеба, на недоеденный суп. Сейчас выловит из него гущу, соберет ее на блюдце, потом во что-нибудь завернет… Он стал торопливо выуживать ложкой кусочки картошки, вермишелины. Они не поддавались, соскальзывали обратно в тарелку. В нетерпении он их подхватывал пальцами, выуживал руками. Только бы собрать все!

Вдруг его обожгло! Он уже видел такое. Кто-то тоже вылавливал из супа… руками…

Их сумасшедший! Да, да, он. Никто даже не знал, как его зовут, говорили: «наш сумасшедший». И кормили. В какой дом ни зайдет, там ему ставят тарелку супа. Только супа, другого он ничего не ел. Но сперва выгребал руками гущу…

Борис схватил ложку, — от таких сравнений можно на самом деле сойти с ума. Он же так делал только для того, чтобы ничего не пропало. И чтобы успеть, пока не вернулся Винцент.

Но Винцент, оказывается, стоит в дверях. Правда, смотрит не на него, а себе под ноги. От неловкости, что видел…

— Это я… — Борис смущенно показал на блюдце с расплывшейся суповой гущей и остатком хлеба, — для Яника. Он очень тяжело переносит голод. Правда, не жалуется, но… — Борис не знал, как еще объяснить. — У тебя найдется во что завернуть?

— Сейчас. — Винцент опять обрадовался поводу выйти. А может быть, тому, что понял — его опасный гость собирается уходить.

Он на самом деле собирается…

— Вот. — Винцент протянул на вырванном из атласа листе еще один ломоть хлеба. Тоже большой, но тоньше первого. В другую руку смущенно сунул несколько папирос. — И это возьми. Выменяешь.

— Спасибо.

Они не смотрели друг на друга.

— Извини, но больше ничем не могу… По карточкам тоже получаем мало. Только если маме удается в деревне что-нибудь выменять.

— Спасибо. И маме твоей спасибо. — Наконец Борис вспомнил, что должен делать. Он стал ложкой укладывать на хлеб суповую гущу для Яника.

— Может, тебя не тронут. Ты же работаешь, приносишь пользу. А немцам нужна рабочая сила.

В гетто многие тоже надеются на это.

— …и не обижайся, пойми…

Надо сказать: «Понимаю». Или хотя бы кивнуть. Но он не мог. Заворачивал в лист с изображением Пиренейского полуострова еду для Яника.

— Я говорил родителям, чтобы тебя… в мое укрытие… Но они очень боятся. А у мамы больное сердце.

— Я не прятаться к тебе пришел.

— Спущусь вместе с тобой. — Винцент явно не хочет, чтобы он объяснил, зачем пришел. Не станет он объяснять. Все равно бесполезно. — Парадная на ночь запирается, но в каждой квартире есть ключ.

— Спасибо.

— Только не ходи по Горной. Там их комендатура. Лучше иди к бывшему садику. Сразу за углом в его ограде есть дыра. Спрячешься там и подождешь, пока проведут колонну ваших.

— Хорошо. — Ни к чему Винценту объяснять, что не будет он ждать колонну и не пойдет в гетто.

Борис понимал, что теперь должен сказать: «Ладно, я пошел» — и пойти к двери. Но стоял. Здесь обычная спальня. Кровати, на которые можно ночью лечь, зажечь эти ночники на тумбочках и перед сном почитать. Ничего удивительного, что родителям Винцента да и ему самому страшно лишиться этого. Но, может быть, другие не так напуганы. Повилас, например. И он спросил:

— Повилас все еще живет у тети?

— Да. Только к нему подселили немецкого офицера.

— Значит, к Повиласу нельзя.

— А к Адаму никого не подселили?

— Не знаю. Кажется, нет.

К Адаму он пойдет уже из бункера. А отсюда надо уходить. Скоро, наверно, комендантский час. И он шагнул к двери.

Родители Винцента явно ждали его ухода, стояли в передней. Сонгайлене, оказывается, поседела. И в черном платье. Носит по ком-нибудь траур или просто считает, что теперь черный — самый подходящий цвет?

— Ты не держи на нас зла, — смущенно попросил старик и завозился со своими засовами. — Сам видишь, что творится.

Сонгайлене грустно кивала. Винцент смотрел куда-то в угол. А он хотел только одного — скорей избавить их от себя.

Винцент вышел вместе с ним. За дверью остановился. Прислушался. Было тихо.

Они стали осторожно спускаться по лестнице. Но через каждые несколько ступенек Винцент останавливался. Проверял тишину. Внизу неслышно вставил ключ. Так же беззвучно приоткрыл дверь и выглянул на улицу. Но почему-то медлил, не подавал знака.

— Что там?

— Никого нет.

И хорошо, что нет! Он рывком распахнул дверь и вышел. Винцент, кажется, шепнул в спину:

— Помни, к садику.

Но он уже шел. Опять шел по улице. Только совсем пустой. Неужели?.. — Он смотрел сразу на обе стороны. И вдаль всматривался. На всей улице, до самого конца — никого. Неужели комендантский час?!

Ускорил шаг. Только без паники. Еще не комендантский час. Он же был у Винцента совсем недолго. Просто люди заранее попрятались в домах. «Там меньше шансов попасть в облаву». Все-таки Винцент, кажется, остался стоять в парадной. Правда, это не очень опасно.

А когда он завернет за угол, Винцент поднимется наверх, запрет дверь на все засовы. Отец еще, наверно, проверит, хорошо ли запер, и они лягут спать. Каждый перед сном зажжет свой ночничок и будет читать. Впрочем, у Винцента в комнате не ночник, а настольная лампа.

Как он ни старался думать о другом, пустота на улице пугала. Не лучше ли на самом деле вернуться в гетто, а завтра… завтра пусть выходит мама. Он будет на этом настаивать. Скажет, что нарочно вернулся, чтобы вышла она.

На ходу глянул назад. На мостовой тоже пусто. Все уже, наверно, в гетто. Не с кем вернуться. Значит, надо идти вперед. Нормальным шагом идти. Потому что бегущий по пустой улице человек сразу вызовет подозрение. Не исключено, что из окон тоже следят. Погасили свет, раздвинули шторы и следят. Обязательно надо выглядеть спокойным. Совершенно спокойным. Будто всего-навсего засиделся в гостях и теперь спешит домой.

Вдруг из переулка появились… двое… с автоматами. Один засветил фонариком прямо в глаза.

— Ausweis![2]

Он побежал. Скорее туда, к садику! За углом дыра в заборе. Он спрячется. Спрячется!

Что-то стукнуло в спину. Все равно надо бежать. Еще стукнуло.

…Почему он лежит? Ведь должен… он должен доползти… до ограды…

— Lass ihn, er ist tot.[3]

Nein, bewegt sich noch.[4]

He мертвый он… сейчас доползет. Зачем?.. Ведь…

Винцент смотрел, как Борис спешит. Про себя даже поторапливал его. Скорей бы дошел до поворота. А там сразу ограда и дыра. Сможет за нею спрятаться, подождать своих. Только бы скорей дошел!

Все-таки надо было уговорить родителей оставить его до утра. Не каждую же ночь бывают проверки.

Чего он оглянулся? Боится идти по пустой улице и хочет вернуться? Нет, пошел. Даже прибавил шагу. Конечно, страшно. Это только на словах или там, в гетто, им кажется, что здесь все не так опасно. Теперь везде опасно.

Борису даже полезно немного перетрусить. Остынет. А то, видите ли: «Во все времена и все войны врагу оказывали сопротивление». Мало ли что было когда-то. Никакой Наполеон и никакой Вильгельм не был, так страшен, как Гитлер. Перед ним уже спасовало столько государств. И русские. Пели: «Если завтра война», а тоже пока не очень справляются. Можно подумать, что когда им возьмется помогать Борис Зив…