— Все равно мое, то есть подлинное, отдайте Нойме. А мне — это, старое.

— Если бы можно было!

— Почему нельзя?

— Тут указаны приметы. Рост средний, лицо круглое, глаза серые, волосы светлые. Обрати внимание, некрашеные, а изначально светлые.

Она понимала, что Феликс прав. И что вообще она не должна с ним спорить. Хотя бы из благодарности. Ведь они с Марией рискуют жизнью. Своей, спящих в столовой девочек и даже не родившегося еще малыша. С того самого мгновенья, как Виктор пришел сюда, им грозит опасность. И все равно они вот уже два дня и две ночи держат его. И ее. А завтра, когда они уйдут, придут Нойма с Яником. Мария его искупает в ванне, оденет во все чистое, накормит. Яник здесь согреется… И когда Феликс выпрашивал у кого-то эти документы, он рисковал. Как объяснил, зачем они ему?

Но она повторила:

— Подлинное удостоверение отдай Нойме.

Все трое молчали.

— …Может, на приметы не обратят внимания, и…

Феликс нетерпеливо перебил ее:

— На что не обратят внимания? На то, что рост у тебя отнюдь не средний, а лицо совсем не круглое? Да ты посмотри на фотографию!

— Но вместо этой ведь будет моя…

Виктор тоже начал сердиться, — заходили желваки. Она и сама понимала, что Феликс прав. Но не могла… Она не могла согласиться, чтобы у Ноймы, которая будет с Яником, был этот, старый, недействительный «Довуд», а у нее настоящий документ. В полиции ведь могут отказать на основании недействительного выдать новый.

— У Ноймы глаза тоже не серые.

— Одну неточность еще можно объяснить ошибкой волостного писаря или кого-то там другого, что голубые глаза ему показались сероватыми. А почему ни одна примета не соответствует — и объяснять не придется.

Она хотела его попросить, и Виктора, и Марию, чтобы они ее поняли! На что ей спасенье, если неизвестно, как будет с Яником. И вообще надо было Нойме с Яником сюда прийти первыми. Зря она дала себя уговорить, что при ней Яника труднее будет увести.

— Но что Нойма ответит, когда ее спросят, почему у нее нет теперешнего удостоверения, а есть только старый «Довуд»?

— Что теперешнее потеряла.

— А ты, — вмешался Виктор, — в случае… сама понимаешь, в каком случае, утверждай, что эти бумаги нашла. Хорошо?

— Хорошо.

Только не сказала, что, если попадется с этими чужими документами, никакие объяснения не помогут. Их и слушать не станут. Но она все равно будет объяснять. Чтобы отвести подозрения от Ноймы. И вдруг ее пронзило: а как же настоящая Марта Шиховска? Как она будет без документов? Но спросить не успела, — Виктор продолжал:

— Нашла их, когда вашу колонну вели из гетто на работу. Этот мешочек лежал на мостовой, у самой кромки тротуара.

— Придумай, как они лежали, — посоветовала Мария, — чтобы объяснить, почему не промокли.

Виктор кивнул.

— И для еще большей достоверности вспомни, что конвоир тебя ударил за то, что ты нагнулась, но не заметил, как ты мешочек подняла.

Он говорил так убедительно, что на мгновенье ей показалось, будто на самом деле так было — она нагнулась, конвоир ударил.

— …И что именно эта находка натолкнула тебя на мысль уйти из гетто. Фотографию на удостоверении ты заменила сама, а уголок печати подделал один знакомый. Назови любую фамилию, конечно, из тех, кого увели в первые акции. Ему это уже все равно…

Она хотела сразу придумать, кого назовет, но не могла вспомнить ни одной фамилии. Правда, это сразу прошло, она вспомнила. Почти увидела. Рахиль с обоими мальчиками. Семью Бромбергов. Старика Нисона, который до войны разносил по домам свежие булочки. В гетто он очень тосковал по тому, что больше не может по утрам принести людям теплую булочку и пожелать, чтобы съели на здоровье. И воспитательниц детского садика сестер Каминских вспомнила. Их забрали в ту, трехдневную акцию. И учителя Ледермана тогда забрали. И Эточку с детьми…

— Алина, ты хорошо запомнила? — Голос Виктора показался очень далеким, но все равно те, которых она только что видела, сразу исчезли. Она снова была здесь.

— Запомнила. Только… — Она силилась вернуть сюда еще что-то, о чем до этого думала. — Только, Феликс, как же настоящая Марта Шиховска будет без документов?

Он молчал. И она начала догадываться. Но не хотела, еще не хотела…

— …Ведь теперь без них нельзя.

— Ее нет.

— Совсем… нет?

Мария, по своему обыкновению, поспешила обнадежить:

— Могла попасть в облаву. На прошлой неделе целый транспорт вывезли в Германию на работы.

Феликс пожал плечами:

— Кто знает? Вышла из дому и не вернулась.

— Но если ее не вывезли и она вернется? Документы ведь нужны.

Глупо, конечно, было спрашивать. Давно убедилась: те, кого забирают, не возвращаются.

— Учти, ты служила у прежней хозяйки до субботы. И жалование вписано до субботы. И рекомендательное письмо будет написано тем же числом. Но говори, что она уехала. Потому тебя и уволила.

— Хорошо.

А с двух одинаковых фотографий — на удостоверении и «Довуде» на нее смотрела незнакомая женщина. Лицо действительно крупное, скуластое. И рот большой. А в глазах какое-то напряжение. Будто удивлена: «Это тебя теперь будут называть моим именем?»

Виктор тоже смотрел на эти фотографии. Тогда-то он и попросил:

— Постарайся даже для самой себя стать Мартой Шиховской.

Она старается. К сожалению, не очень выходит…

— Марта, ну Марта, — неужели Пранукас ее давно теребит? — Я больше не хочу.

— Хорошо. — Когда-то Виктор не разрешал Яника уговаривать. «Пускай ест столько, сколько хочет».

— Ты маме не скажешь, что я оставил? Ведь совсем немножко.

— Не скажу.

— Можно встать из-за стола?

— Можно.

Она вытерла его измазанные кашей щеки, одну ручку, вторую. Хотела подольше их задержать в своих. Но Пранукас вырвался и убежал. Правда, сразу вернулся и, подражая отцу, бросил:

— Ко мне нельзя, я занят!

Она принялась убирать со стола. Оглянулась на дверь, хотя видеть ее некому — хозяев дома нет, а ребенок «занят» в детской, — и торопливо доела остаток каши. Не выбрасывать же. Она и дома, за Яником, доедала, а уж теперь…

Руки привычно мыли посуду, а сама она опять думала о Янике. Что он там ест? В подвале он так похудел, ослаб. Норма для «бесполезных рейху» малышей, конечно, совсем маленькая. Но все-таки вряд ли меньше, чем была в гетто.

Если бы она могла отдавать ему свой хлеб! И суп. Ей хватит того, что она доедает за Пранукасом. За неделю хлеба можно набрать несколько кусков.

Но как передать?

Надо было заранее, еще у Феликса с Марией, придумать какой-нибудь тайник, лучше всего тоже в развалинах, где она могла бы оставлять для Яника хлеб.

Но тогда она об этом не подумала. Тогда было главным, чтобы Нойме удалось вместо «Довуда» получить настоящее удостоверение. И чтобы заведующий приютом не передумал взять ее дворником. И чтобы их с Яником не задержали, когда они будут добираться из подвала к Феликсу, а потом от Феликса в приют, почти через весь город. Правда, Феликс обещал следовать сзади, но что он мог бы сделать, если бы их остановили?

Да, пока она в прошлое воскресенье не увидела их в костеле, ни о чем другом не могла думать. Зато когда увидела… Пусть издали, из-за предпоследней колонны, но когда там, в середине узнала родную головку, на самом деле готова была молиться, благодарить Бога, эти горящие у алтаря свечи, всех молящихся за то, что видит Яника! Что он здесь. Рядом еще четверо мальчиков. Нойма умница, нарочно взяла нескольких, чтобы Яник был не один. И укутала, чтобы курчавые волосики не выдали, чтобы личика вообще почти не видно было. Вот он повернул головку, разглядывает этот непривычно огромный свод, высокие окна, исповедальни.

Как жалко было, что служба быстро окончилась, ей пришлось заторопиться к выходу, сразу свернуть налево и, ни в коем случае не оглядываясь, поспешно уйти. Когда уже вышла за ограду на улице, вдруг спохватилась, что не видела в костеле Феликса! Засмотревшись на Яника, совсем забыла поискать его где-то справа, около третьей колонны. Но побежать обратно было нельзя, — Нойма с Яником уже, наверно, вышли из костела, и Яник мог ее заметить. Наоборот, она ускорила шаг, успокаивая себя тем, что Феликс был в костеле. И теперь тоже возвращается домой. Скажет Марии, что видел их, Яника с Ноймой, ее.