Все вокруг стало как-то по-другому. Словно он остановил на секунду свой извечный бег марафонца, остановился и подумал: Зачем?

Зачем он куда-то все время бежит… Бежит, спешит, мчится, крадется, ползет, двигается. Куда-то и зачем-то. Всегда.

Особенно, когда вокруг одни китайцы. Они говорили на китайском, вели себя, как китайцы, и все вокруг: землю, траву, самолеты, дома, весну — делали немного китайскими, с чуждыми заботами и целями.

— Ты никогда не ела лягушек? — спросил он Мэри.

— Нет, — ответила она. — Это национальное французское блюдо. И это очень дорого.

— Это национальное китайское блюдо, — сказал Гвидонов. — И нам с тобой все по карману…

Весь вечер и половину ночи они ели лягушек… Поедание лягушек, — это красивый и долгий процесс. Когда кругом горят бумажные китайские фонарики, вокруг, — ни одного русского слова, все как-то торжественно, по-азиатски красиво и чинно.

Когда деревянный стол, — тяжел, стулья, — крепки, а шаги проходящих рядом, почти не слышны из-за чуть вытершейся зеленой ковровой дорожки. И разговор тех, кто проходит по своим делам, негромок и вежлив.

Гвидонов и Мэри сидели напротив друг друга за прочным китайским столом, накрытым старомодной белой скатертью, на котором, кроме еды, горел один из бумажных фонариков, внутри которого была свечка, и стоял букет с самыми настоящими тюльпанами.

Когда сидишь напротив друг друга, когда впереди долгий неторопливый вечер, приятно думать о чем-нибудь необязательном. Приятно, и можно себе это позволить, раз никуда не торопишься, а нужно получать удовольствие.

— О чем ты думаешь? — спросила Гвидонова Мэри.

— Я размышляю над одной буддийской историей, — сказал ей Гвидонов. — Никак не могу ее понять. Может быть, ты мне поможешь?

— Попробую, — с удовольствием согласилась Мэри.

— Это притча, — сказал Гвидонов. — Я прочитал ее в какой-то книжке, сначала забыл, а потом начал вспоминать. Чем дальше, тем чаще… А вот сейчас сижу, и думаю только о ней.

— Ты много читаешь, — с уважением сказала Мэри. — Я никак не ожидала, что ты так много читаешь, и такие умные книги.

Гвидонов рассмеялся:

— Это от необходимости. Обычно, я вообще ничего не читаю, кроме газет. Но и их в последние годы стал читать мало.

— Это неправда, — строго сказала Мэри и посмотрела на него, который на себя наговаривает.

— Ну так послушай, — сказал Гвидонов. — Ищущий приходит к обладающему и говорит… Ты не поймешь так, нужно кое что объяснить. В буддизме есть ученик и учитель. Везде есть ученик и учитель, не только в буддизме. В христианстве или исламе. И не только в религии. Везде… Везде учитель учит ученика, на то один из них ученик, а другой учитель, чтобы один учил другого.

Мэри внимательно смотрела в глаза Гвидонову, кивнув, улыбнулась ему и сделала маленький глоток из вытянутого каплей вверх фужера с вином. Где оно, расплавленным золотом колыхалось где-то на дне.

— Но книга была перевод с китайского, там была сноска, что европейское понятие ученик и учитель, в Китае, и вообще в странах буддизма, имеет несколько иной смысл. Как бы, — ищущий знания и обладающий знанием.

Ищущий знания, это не школьник, не послушник, не школяр, а человек, которых сознательно пришел к необходимости для себя узнать нечто сокровенное, которое в конечном итоге, объяснит ему многое о себе. То есть, я так понимаю, что это человек, у которого что-то болит, он не смог самостоятельно найти объяснения этой боли внутри себя, вот и пришел к учителю, который этим объяснением владеет. Учитель же, то есть, — обладающий знанием, — человек, который видит для себя, кроме дальнейшего просветления, другой основной задачей, передачу этого знания, тем, кто его жаждет, — и изо-всех сил стремится передать.

— Чувствуется, ты человек, хорошо знакомый с языком канцелярских документов.

— Ты понимаешь, о чем я говорю? — спросил ее Гвидонов.

— Пока, да, — ответила Мэри.

— Так вот: ищущий знания приходит к обладающему знанием и говорит: «Я не знаю»… Обладающий знанием, отвечает ему: «Да, ты не знаешь».

И Гвидонов принялся за очередную лягушку, которые ему очень понравились, и он искренне недоумевал, почему на его исторической родине, где этих лягушек тьма тьмущая, никто их не жарит.

— Это все? — через какое-то время спросила Мэри.

— Да, — кивнул Гвидонов.

Мэри задумалась, поковырялась в своей тарелке вилкой, потом отпила еще четверть глотка золотистого вина, и ответила:

— Я не понимаю… То есть, я понимаю, что один человек подходит к другому и говорит: Я не знаю… А тот отвечает ему: Да, ты не знаешь… Но это, учитель, который знает, и ученик… Я не понимаю этого.

Она снова поднесла к губам фужер, а потом спросила:

— Это притча? В ней есть какой-то смысл?

Гвидонов улыбнулся ей, и сказал:

— Во всем есть смысл… Может быть, есть смысл и в этом.

— Я горжусь тобой, — сказала Гвидонову Мэри. — Ты — такой умный.

— Конечно, — согласился Гвидонов.

— Объясни мне, — сказала Мэри, — я тоже не совсем понимаю. Почему ты утащил меня сюда?.. Там, в Шереметьево?.. Мы с тобой виделись-то всего один раз, и как-то нехорошо расстались. Меня поразила тогда твоя душевная черствость. И ты — не обратил на меня внимания.

— Почему? — переспросил Гвидонов.

— Да, почему? — сказала, довольно требовательно, Мэри.

Гвидонов вспомнил, какое облегчение он испытывал тогда, когда их машина подъехала к Шереметьеву, и когда он нашел выход, из того беспредельно страха, который нагнал на него Чурил… Он уже чувствовал приятную стеклянную теплоту ампулы, зашитой в воротник любимой голубой рубашки, ее завораживающую выпуклость, наполненность. Ее окончательную спасительность.

То, — как Мэри узнала его. И — обрадовалась.

— Да, ты не знаешь… — сказал он ей медленно, и неожиданно для самого себя.

— Я — счастлива, — сказала Мэри. — Именно так, я представляла себе счастье… Ты вообразить себе не можешь, как я счастлива.

Только подумай, — у меня есть мужчина, который мне нравится, у него редкая уважаемая в обществе профессия. Мы — богаты, можем позволить себе путешествовать по миру. Я даже работаю, и получаю ни за что большие деньги.

Я — свободна. Мне тридцать два года, на меня еще с интересом смотрят мужчины. Но нравится мне только один. Хочешь, я скажу тебе, кто?..

Напилась она где-то к двум часам ночи. Незаметно, с каждым новым глотком коварного китайского вина становясь все раскованней и раскованней.

Пресловутая английская сдержанность покинула ее в какой-то незаметный момент, и больше не возвращалась.

Мэри очень шло быть пьяной. Она стала — сплошное очарование.

— Сейчас я схожу в туалет, — погрозила она пальцем Гвидонову, — но ты никуда не уходи. Будь здесь. Я скоро приду.

— Тебя проводить? — спросил он.

— Меня? — переспросила она удивленно. — Меня не нужно провожать в туалет. Я пойду сама.

В туалет она ходила раза три, и с каждым разом задерживалась в нем все больше и больше.

Самое забавное, Гвидонову все это нравилось. Он, чтобы быть с Мэри на равных, пока ее не было, заказал бутылку водки, и начал пить в одиночестве, наблюдая внутри себя, достаточная ли хмельная волна приходит к нему.

К сожалению, годы тренировок давали знать свое, он никак не мог опьянеть до нужной степени. Чтобы они с Мэри стали окончательно понимать друг друга.

— Сейчас мы с тобой выпьем, — сказала она. — За нашу дружбу. Переходящую в любовь… Заметь, как тонко я тебе намекнула: переходящую в любовь… Это значит, что я хочу спать. Спать не просто так, а спать по-другому. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— С трудом, — ответил ей Гвидонов.

— Это значит, я хочу спать с тобой. И это — будет достойное завершение нашего вечера счастья… Я совсем пьяная — это закономерно. Закономерно, говорю я тебе, Володя. Потому что я совсем пьяная… Ты понимаешь, что я хочу тебе сказать?

Гвидонову было стыдно, что он трезвее ее. Но он ничего не мог поделать со своим организмом. Тот доходил, как всегда, до определенной степени опьянения, и дальше не желал идти. Останавливался на одном месте…