Мне с кузова хорошо был виден мощный арсенал кладоискателей. Штук десять обрезов, напиленных, как у Птицы, из старых дедовских двустволок, штук двадцать одноствольных берданок, штук десять мелкокалиберных винтовок, наследство тренировочных тиров, для желающих овладеть азами стрельбы, два револьвера, времен гражданской войны, и один автомат, с круглым рожком и дырявым насквозь стволом, похищенный, должно быть, из местного музея боевой славы наших отцов.

Выходило, что самой современной боевой мощью, обладал я. Тоже повод для небольшой гордости.

Но те ребята, залегшие в окопе на пригорке, за исключением одного, — тоже были не лучше. Те же самые обрезы, — идеальное оружие ближнего боя. Наподобие вытянутого чуть дальше обычного, потного мужицкого кулака.

Но у одного имелся армейский карабин. Настоящая серьезная пушка, такая, как были у нашего хозяйственного взвода, когда я проходил срочную…

Наша команда чувствовала противника, но не видела его. Противник же, понадеявшийся на легкую дорожную добычу, пребывал в растерянности. Наступать, при таком численном перевесе сил неприятеля, он не мог, а спасаться бегством или отступать, тоже не было возможности. Поскольку для этого нужно было вылазить из уютного окопчика, — на всеобщее обозрение.

Лесные братья затаились, и готовились только к одному, по возможности незаметней ретироваться. Если получится.

Так, в обоюдном ожидании, прошла одна минута, потом вторая, а потом и третья…

— Да, может, здесь нет никого, — раздался голос из залегшей цепи. — Какие-нибудь мальчишки пошутили, а мы перепугались.

— Вроде, тихо, — согласились с ним, — никого не видать.

— Да что тогда дрейфить, — сказал третий, — убрать эту фигню с дороги, и двигать дальше…

Я вдруг понял, — у них нет командира…

Так, как понимают вдруг причину, смысл, основу. Отчетливо и навсегда.

Вооруженные люди, без командира во главе, — полный бред, это толпа, которая, того и гляди, начнет палить друг в друга. Сделает это по малейшему пустячному поводу. И не способна для выполнения общей боевой задачи.

Такой, например, как убрать с дороги пожарный шланг, весь утыканный гвоздями. Который не может ни на какой дороге появиться просто так, или от чьей-то шалости. Поскольку, просто так ничего не бывает… Или такой, например, как решать задачу собственного перевооружения. Поскольку, лучшее, — всегда противник хорошего.

— Отставить! — громко сказал я, как и мне говорили когда-то.

Когда выбираешь себя в начальники, я так понимаю, главное, громкий голос, и уверенный тон.

— Птица! — скомандовал я, чувствуя, как сзади пропало тепло Геры, то есть, я ее разбудил. — Возьми четырех добровольцев и начинай обходить пригорок слева. Олег Петрович, вы тоже возьмите четверых, и начинайте обходить пригорок справа! Остальным — предельная внимательность. И — не расслабляться…

Странно, когда тебя начинают слушаться другие люди. Странно и непривычно… Но еще более необъяснимо, когда знаешь, что по-другому быть не может. Они сделают то, что ты сказал. Потому что ты, — сказал правильно.

Я сидел в кузове, как Василий Иванович Чапаев на командной возвышенности, и руководил оттуда передвижением войск.

Птица, в десантном камуфляже, в тельняшке, и с обрезом, где в одном стволе был жекан, а в другом — крепкая самокатанная дробь, с небольшим отрядом заходил слева, поднимаясь вверх между деревьями. Они там шли осторожно, не гурьбой, заслонялись деревьями, в общем-то для первого раза все делали правильно. Любо дорого посмотреть.

Петрович с мужиками, переходили от одного ствола к другому, выглядывали из очередного, и переходили к следующему. То есть, у того получалось еще лучше. Но так должно было быть.

Ребятам, залегшим в кювете в сторону низины, я сделал знак перейти на другую сторону. Там все поняли, и короткими перебежками стали перебираться в нужное место.

— Мужики! — крикнул я громко, когда маневр с фланговым передвижением двух отрядов завершился. — Займите там оборону!

— Кого боимся?! — бодро спросили меня из цепи.

— Разбойников, кого же еще, — ответил я, и следом повысил голос: — Эй, разбойники, поднимайте вверх руки и выходите!

В ответ, — тишина.

Они там, бедняжки, решили, что превратились в невидимок.

— Повторяю последний раз, — громко обратился я к ним, — потом бросаю в ваш закуток гранату. Поднимаем руки и выходим. По одному.

— И что будет?! — наконец-то услышали мы их, охрипший от нашей виктории, голос.

— Ничего не будет, — сказал я им. — Конфискуем ваше оружие и отпустим. На все четыре. Поскольку крови не было.

— Без конфискации никак нельзя? — начали торговаться в окопчике. — Мы люди мирные, встанем и тихо уйдем. Вам то что.

— Не что, — сказал я. — Слушай приказ: Поднимаем руки и выходим по одному. Иначе — граната… Начинаю считать до трех: Раз… Два…

Нужно было бы сказать дальше: два с половиной, а потом, — два с четвертью. Но этого не понадобилось.

Поскольку на вершине пригорка из-под коряги показалась голова первого. Неумытого мужика, который с приятелями вышел с утречка на промысел, но нарвался на форс-мажорные обстоятельства. Показалась голова, а следом за ней вознеслись и руки, с обрезом, в правой из них.

— Встал, — скомандовал я, — и двинулся вперед. У машины оружие положил на землю и отошел в сторону. Потом выйдет второй…

Так и случилось.

Под какими-то, чуть ли не изумленными, взглядами бойцов, залегших в цепи, первый разбойник проделал всю процедуру, от начала и до конца.

Следом пошли остальные. Последним поднялся мужик с карабином.

При виде такого совершенного оружия, у многих потекли слюни изо рта. На черном рынке такая игрушка стоила, должно быть, немалых денег, и позволить ее могли себе только весьма состоятельные люди.

Мужичку жалко было расставаться со своей драгоценностью, по нему было видно, как он страдает, — но когда на тебя уставилось сорок стволов, выбирать особенно не приходится.

Когда банда полностью собралась, я сказал:

— Теперь домой, бегом. Даю вам три минуты. Три минуты никто в вас стрелять не станет. Потом, — как кому повезет… Считаю до трех и включаю секундомер.

И опять начал отсчет.

На счет «три» бедолаги рванули с места и припустились по тропинке, уводящей в строну леса.

Только тот, кто потерял больше остальных, оглянулся напоследок, зло ощерился и крикнул:

— Далеко, лохи, не уедете… У Малиновки базука, там вам кранты и будут!

Отомстил таким образом, — и припустился за остальными.

Получился небольшой праздник. Бурное, переходящее в смех и шутки веселье.

Народ, отряхивая колени, поднялся из цепи и принялся обниматься друг с другом, как после забитого гола на футбольном матче. Толкали друг друга, ржали, кто-то пустился в присядку, — улыбки не сходили с широких лиц будущих миллионеров.

Я смотрел на них, при свете выходящего из-за дальних верхушек леса солнца, и поражался: как такие разные на вид люди, могли оказаться вместе.

А они были разные.

Каждый, примерно отличался от другого, как мы — с Герой.

Все они были такие разные… Но все-таки были вместе.

Младшему было лет пятнадцать, не больше, старшему, — боюсь, что за восемьдесят. За поредевшей седой бородой точный возраст было определить трудно. Возраст остальных равномерно распределялся между тем первым, и этим — последним.

А одеты… Полное отсутствие единой положенной формы. Только Птица, да еще человек пять были похожи на служивых, остальные, — нарядились, кто во что горазд. Если этот коллектив, по их одежке, распределить по группам, получились бы неплохие сценки, из разряда тех, в одной из которых вчера нам с Герой пришлось участвовать.

Сценка, — колхозник на полевых работах, — самая многочисленная. Штаны, каких не жалко, рубашка с пиджаком, каких не жалко, обувка, которую одел еще разок, да и выкинул.

Сценка, — сельский интеллигент. Это те, которые были в полных костюмах. Поношенных, разумеется, — но двое представителей этой сценки были при галстуках. Один был даже в тройке, — под расстегнутом пиджаком у него виднелась жилетка. Все они, эти деревенские интеллигенты были полные, как один, — наверное, счетоводы или бухгалтеры.