Вообще нет никакого времени.
Это как-то даже сразу не укладывается в голове. Нет возраста.
Но — нет, нет…
Нет и кокетства. Когда хочется немного прихвастнуть, немного набить себе цену, немного поиграть интересом к себе, — словно бы одеть его на себя, для красоты, как модное платье, или нанести его на себя перед зеркалом, как искусный макияж.
Когда нет времени, — нет кокетства. Конечно, нет. А есть, — правда.
Друг о друге.
Которую не нужно скрывать. И украшать — ленточками.
Когда нет времени, — есть правда. Не одна, не две, не три, не четыре, не пять правд, или еще больше. Только одна. Общая на двоих. И на каждого.
Правда одна. Но, как разбитая голографическая картинка. Чьи осколки разбросаны повсюду. И на каждой, — смутный облик гипсового Цезаря.
Когда нет времени, — они сливаются воедино, эти картинки. Сливаясь, будто проявляют лик статуэтки. Будто выносят его на поверхность бытия.
Пока не возникнет один Цезарь, красавец и герой, во всех его проявлениях.
Когда нет времени, не нужно лгать друг другу. Не нужно, — и невозможно.
Само понятие лжи престает существовать. Когда нет времени…
Под злобное завывание вьюги за окном, под теплым одеялом, когда рядом дыхание желанного человека, — иногда нет времени.
— Я хочу приготовить завтрак, — сказала Мэри.
— Овсянку?
— Какое тонкое чувство юмора, — сказала Мэри. — А я, было, решила, ты не умеешь шутить.
— Какие уж тут шутки, — сказал Гвидонов.
— Ты шутишь…
— Когда речь идет об овсянке? — несколько возмутился Гвидонов.
— Ты издеваешься надо мной, — сказала Мэри.
Но пошла на кухню, договорилась там, — и принесла в номер целую кастрюльку самой первоклассной овсяной каши.
— Что ты хотел, — сказала она Гвидонову, — то и будем кушать…
Может быть, новое подземелье? — думал Гвидонов. — Вековые привычки трудно менять… Здесь старые тапочки донашиваешь до дыр, а взамен покупаешь точно такие же. А если речь идет об интерьере…
Ушли они отсюда лет, допустим, шестьдесят тому назад. Допустим, — год на переселение и выбор нового места.
То есть почти шесть десятков лет они могли с лопатами и кирками врубаться в склон российской горы. Комнат себе уже наделали и всяких коридорчиков.
Уже есть, где без проблем медитировать.
Местечко, в окрестностях которого ловцы лягушек обстреляли махатм, называлось Мугур-Аксы, и было приблизительно в трехстах километрах от Кызыла.
От Омбы — больше полутора тысяч километров.
Если провести по карте прямую от Омбы до Мугур-Аксы, то есть, если они не колесили, а двигались по прямой, — то дальше можно попасть в Барнаул, Новосибирск, а еще дальше — в Нижневартовск, на полуостров Ямал, или в Дудинку.
Но, скорее всего, вряд ли по прямой. Слишком зыбко…
Но им же нужны ученики. Монахи не могут не передавать своих знаний, — учить других, у них в крови. Учить, и наставлять на путь истинный.
Иначе зачем они, с какой целью. Компостировать мозги другим, — это их суть. Тем более, обладая целым набором самодельных чудес, — как здесь обойтись без небольшой толпы фанатов?.. Значит, должны быть фанаты, должны быть слухи о небывалых знамениях, типа летающих на бреющем полете, тарелок, которые разбрасывают листовки, с призывом идти на выборы. И должны быть свидетели этих чудес.
Допустим, в радиусе ста километров от эпицентра…
— Ты ешь третью тарелку овсянки, — сказала Мэри. — Это называется обжорство.
— Как только будет летная погоды, мы улетаем отсюда.
— В Пекин?
— Да, сначала. Оттуда на родину.
— В Англию?
— Нет, — сказал Гвидонов, — скорее всего, опять в Кызыл.
— Тогда мне нужно сходить к тому ремесленнику, у которого ты был вчера. Таких оригинально расписанных горшочков я нигде не видела… И еще, объясни мне: что такое Родина?.. Я в России часто слышу это слово. Но не понимаю значения. Сначала я думала, что это место, где ты родился. Где у тебя прошло детство, и место с которым у тебя связаны эти самые главные впечатления в жизни. По которому ты иногда грустишь, как по детству… Потом поняла, что это еще что-то другое. Для тебя родина — Кызыл. В котором мы с тобой были впервые, и который ни мне, ни тебе никак не понравился. Там много пьяных и наркоманов, и везде нужно ходить с охраной… Тебе от него ни холодно, и не жарко. Так, кажется, говорят… Объясни мне.
— Спасибо за завтрак, — сказал Гвидонов. — Было очень вкусно.
Если она и дальше будет отвлекать его от дела, сбивать с мысли, не давать сосредоточится, — то впереди их отношения ожидает довольно серьезный кризис.
Самое последнее дело, — отвлекать человека от работы.
Ей срочно нужно придумать какое-нибудь дело, — чтобы она занималась им с утра и до вечера, и думала только о нем, и уставала от него, и говорила только о нем. Что-нибудь, типа обучения детей английскому в детском саду. Где их много, и они все еще бестолковые.
— Родина, — сказал сухо Гвидонов, — это то, что очерчено государственными границами.
— И тебя переполняет гордость за свою родину.
— Естественно, — сказал Гвидонов.
— А Ташкент, Киев, Кишинев, Минск?.. А Рига, Вильнюс?.. Тебя уже не переполняет за них гордость?
— Мэри, — сказал Гвидонов, окончательно теряя над собой контроль. — Спасибо тебе большое за завтрак. Было очень вкусно.
— А Калининград? — продолжала Мэри. — Если его отдадут немцам? Потому что это Пруссия. И называется он совсем по-другому?.. Это будет родина или нет?.. Мне просто хочется знать.
— Петр! — закричал Гвидонов на весь номер.
К его удивлению, тут же послышался вежливый стук в дверь.
— Да! — сказал он.
Заглянул ординарец.
— Мэри хочет посетить лавку ремесленника, к которому мы заходили вчера. Купить на память кое-какие сувениры. Их там много… Так что вы не торопитесь и наберите побольше, самых разнообразных.
— Погода, — сказал Петька.
За окном мело и свистело, как вчера вечером, и никак не думало стихать.
— Не стеклянные, — сказал Гвидонов. — дойдете. А потом, может, случая больше не представится. Как только ветер стихнет, — мы улетаем…
5.
— Есть проблема, — сказал Гвидонов. — Вы извините, я вас дергаю по пустякам.
— Я разрешил, — отозвался Чурил ровно. — Кроме этого, мне самому интересно, — следить за твоей логикой. Вернее, ее перескоками. В надежде прочитать достойный детективный роман.
Ему все роман, что он там не читает…
— Сторож, — сказал Гвидонов. — С ним что-то не так.
— Что не так? — спросил Чурил.
Таким тоном, будто уже замочил его.
— Нет, — сказал Гвидонов. — Все нормально, он хороший сторож… Дело в другом. Нам нужен специалист, самый лучший психотерапевт…
— Он что, тронулся головой?
— Нет… Но, может быть, его тронули. Проверить нужно обязательно. Я думаю, он мог видеть того, вернее тех, которых там не было. Нечто типа внушения: идти за призраками, пока они не растворятся. Поэтому за той скалой ничего не нашли, что туда никто и никогда не заходил…
В трубке воцарилось молчание, потом Чурил сказал:
— Логично… Но это меняет всю ситуацию.
— В частностях, да.
— Говорил, — сухой рационалист. В буддизм еле-еле поверил… А тут такое выдать.
Гвидонов так понял, Чурил изволили пошутить.
— Это и есть, — рационализм. Что же это еще?
— Тогда я думаю, что начался полный бред.
— Я так не считаю, — сказал Гвидонов. — Проверить нужно довольно срочно. Чтобы не топтаться на месте.
— Я и сам как на иголках, — задумчиво отозвался Чурил.
В Пекин они прилетели второго марта. В Пекине была весна.
Весна, весна, без конца и без края, — она неумолимо катилась по планете. После зимы, — не пригодной для человеческой жизни.
Гвидонов, сходя на аэродроме по трапу, вдохнул запах прелой земли, освободившейся от беспросветной спячки, и теперь желающей, чтобы в нее что-нибудь посадили. Вдохнул запах этой земли, и зеленеющей кругом травы.
