— Маш, ты такие вещи говоришь… Мне страшно.
— Но ты должен это знать. Иначе, было бы хуже, если бы я тебе ничего не сказала… Ведь это я погубила тебя, из-за меня ты заболел. Я не хочу, чтобы это случилось снова… Если ты ничего не будешь знать обо мне, — это обязательно случится снова.
Мне хочется повторить это!.. Вот в чем ужас!
Я чувствую, когда ко мне приближается та бездонная прорва, и начинает так неотвратимо притягивать меня, что сопротивляться ей с каждым разом становится все тяжелей и тяжелей, — я чувствую, что когда окажусь там, в ее черных владениях, — это понравится мне…
Но что-то же надо делать, да? Со всем этим?
И я решила: если почувствую, что сил моих больше нет, ну так: окончательно почувствую, — то я убью себя…
Тогда ты меня похоронишь. В том месте, где я себя убью… Без всяких этих дурацких условностей, гробов и крестов. Просто закопаешь в землю… Потому что это буду уже не я. Так что, — можешь относиться ко мне без всякого почтения.
— Машка, как ты можешь о себе так говорить… И — об этом… Ведь это — все!
— Не все… Я — это знаю. Запомни это, — на будущее. Но — никому не говори… Не все.
— А что делать мне? — спросил Иван. — У тебя хоть есть бездонные прорвы. У меня, кроме тебя, никого нет… Я останусь один. В каком-то параллельном мире, — из которого нет дороги. И закопаю здесь тебя. Одну… Получится, что ты меня бросишь… Мишка будет ждать нас у почтамта. Что он скажет, когда увидит меня без тебя. Ты — подумала?
— Я не знаю… — горестно сказала Маша. — Я — ничего не знаю…
— Я знаю… — сказал, но, впрочем, не очень уверенно, Иван. — У тебя обнаружились ярко выраженные паранормальные способности. Ничего особенного, с некоторыми людьми так часто бывает… Некоторые начинают притягивать взглядом предметы, спички, или сигареты. Некоторые начинают прожигать взглядом, могут запросто устроить любой пожар, сами того не желая. Некоторые гнут вилки и ложки. Тоже — глазами… Некоторые начинают глотать, все, что не попадется под руку. Один мужик съел телевизор и собственную машину. Другой, — рояль… И что? Кто-нибудь из них захотел из-за этого лишить себя жизни?.. А всякие Ванги, Нострдамусы и Кассандры? Что ты скажешь на это? Когда у такого человека появляется способность заглядывать в будущее? Самое обычное дело… Просто от желающих проконсультироваться по поводу себя, нет отбоя…
Я читал про мужика, который два раза сбегал из тюрьмы. Охранники сами приходили к нему в камеру, и отдавали пистолеты. Сами — открывали двери… Что ты скажешь на это?.. А Вольф Мессинг? Слышала о таком?.. Это вообще, что-то… Он про себя целую книжку написал. Я, правда, до конца не дочитал. Но он творил чудеса. Мог сутками изображать из себя мумию, протыкал себя в разных местах саблей, и запросто находил любой предмет, который от него прятали. Тридцать лет на сцене, ты подумай только, — и ни одного прокола.
С тобой, так вообще просто… Нас же приперли в угол, как мышей. Я сам себя не помнил. Может, и во мне что-то пробуждалось, — только не смогло пробудиться… В тебе, — смогло. Вот в чем все дело.
И вообще… Ты сама не понимаешь, какой ты интересный человек! Ты — вообще: самая красивая, самая умная, самая богатая, самая непосредственная…
— Самая ненормальная… — сказала Маша. — Спасибо тебе, ты так хорошо обо мне говоришь.
— Как же иначе, — ведь я тебя люблю… — сказал Иван. — Без тебя я не представляю своей жизни… Она — не может без тебя. И без Мишки… Это какой-то природный симбиоз. Мы же трое, — не можем существовать друг без друга. Ты хоть понимаешь это?
— Ваня, это ты не понимаешь, — тихо сказала Маша. — Я — убила человека… И меня тянет убивать еще.
6.
Ах, сколько на небе звезд!.. Их невозможно сосчитать.
Можно начинать с любого места: раз, два, три, четыре… Или продолжать с любого, — и с любой цифры. Все равно никогда не ошибешься.
Они, звезды, — яркое доказательство нашего животного происхождения, и нашей ничтожности. Они горят в ночи, а мы, — как бы ничтожны. Похожие на песчинки, заброшенные на далекую окраину Вселенной.
Но только вот, почему-то, когда смотришь, задрав голову вверх, такой вот тихой и теплой ночью, на их загадочное перемигивание, не хочется об этом думать. И совсем не о том говорят они, задравшему к ним навстречу голову, человеку.
Совсем не о том, — вот ведь, что странно. И, пожалуй, даже удивительно…
Или человек, задравший к ним голову, так глуп, что не понимает ничего? Глуп и мелок, — червь, одним словом?
Но что-то здесь снова не так. Что-то опять не сходится… Или задираешь голову, или не задираешь головы. Вот и все. Вся разница… Но никакого космического унижения. Ни для кого. И — никогда.
Иван голову задрал… И стал смотреть.
Болезнь еще не прошла в нем. Недавний долгий сон, — был еще рядом. И разговор с Машей отнял у него много сил.
Он так устал от ее слов, — а вид бесконечного пространства собрался было как-то пожалеть его… И он подумал, что ночь — спокойнее дня, если выспался днем, и поэтому не тянет спать ночью. Спокойнее и ближе к нему, чем день. Потому что днем случаются сплошные неприятности. И нужно много думать.
Он вспомнил свой долгий сон, как летел на коне к этому звездному небу, летел, летел, летел, — и никак не мог долететь. Как ни старался.
И как тогда ему стало все равно, что случится с ним дальше. Когда он понял, — что никогда не долетит на этом коне до неба.
Маша была рядом, — они долго молчали. Так долго, что потеряли счет времени, — только светили в темноте их фонарики, и горели над головой равнодушные звезды.
Потом, в тишине, они услышали чьи-то шаги, — кто-то решился потревожить их покой, и приближался к ним со стороны дома.
Они, оба, повернулись на звук вкрадчивых незаметных шагов.
— Беда, госпожа Светлана Игоревна… Иначе бы не побеспокоил вас в вашем уединении…
— Что-то случилось? — безразлично спросила Маша.
— Вот-вот случится, — извиняясь, сказал Марат.
По всему было видно, что он улыбается ей в темноте. Что ему неудобно, на самом деле, было потревожить ее.
— Разные люди… Никто не понимает нас… Но в деревне любят порядок, чтобы все было по-честному…
В свете фонариков стало видно, Марат подошел к ним в полной боевой экипировке: через плечо перекинут автомат, на поясе висели гранаты и сумочка для запасных патронов, а за спиной, — военный рюкзак, тоже чем-то набитый.
— У нас ведь в деревне — справедливость, — сказал он, — никто друг друга не обманывает. Если кто обманет, — такой позор, что представить страшно… А здесь никто ничего не понял. Вот, что обидно. Я пробовал объяснять, да что толку… Народ простой, что видят, о том и думают… Так что, — беда.
— Я не понимаю, — сказала Маша. — Какая беда?
— У нас вся добыча — общая, — сказал Марат. — Когда мы на дело идем, все, кто там что надыбит, это общее, все попадает в общий котел. Потом уже старики распределяют: кому что… Чтобы по-справедливости. Поэтому никто не в обиде… Слоны тоже общие, — это святое.
— Какие слоны? — спросила Маша. Она продолжала ничего не понимать.
А Иван слишком устал, чтобы вникать в подробности разговора. Он прислонился спиной к стволу ближайшего дерева, и сел. Так ему было удобней.
Сейчас он с удовольствием бы поспал. Глаза его закрывались сами собой, — в предчувствии этого сна.
— Слоны, — это люди… Ну, те, которые становятся нашей добычей. От них идет главный наш доход.
— Правильно, — сонно согласился Иван. — Человек, наше богатство.
— Ваш мальчик уже почти поправился… — довольно сказал Марат, но было видно, он просто хочет сказать Маше что-то приятное. — За слонами самый строгий контроль, у нас с ними без всяких вольностей… Голову можно потерять, если что-то с ними себе позволишь. Без приказа… Вы получились не слоны, вы получились наши знакомые, — которых мы встретили в поезде. Это совсем другое дело…
Марат замолчал, пошарил где-то там у себя на одежде, вытащил платок и стал вытирать пот со лба, — хотя было тепло, но не до такой же степени, чтобы на лбу выступал пот. Вытер, спрятал платок, и продолжал:
