Поэтому, не дожидаясь реакции, на свое предположение, Иван горделиво приосанился, задрал повыше голову, выставил одну ногу вперед, и сказал:

— Я — умный.

И посмотрел на Машку, ожидая ответного комплимента.

Она же взглянула на него с некоторым недоумением. Это главное, с недоумением, — а не отсутствующим взглядом смертельно раненой птицы.

— Очень умный, — сказал Иван.

И он сделал потрясающую паузу, на которую способны лишь профессиональные, да, вдобавок, еще и талантливые, актеры.

Настоящая пауза, это такой небольшой промежуток времени, рассчитанный на эмоциональное состояние человека, для которого она предназначена. Во время ее объект созревает, можно сказать, — доходит до кондиции. Она начинается, когда объект готов к процессу, и заканчивается, когда объект созрел. Но определить, где должно быть начало, а где конец, удается немногим. Иван определил.

— Я вас точно рассчитал, — сказал он торжествующе. — Я точно вычислил, с кем имею дело… Теперь только добраться до Москвы, а там прийти к главному почтамту. Где нас уже ждет Мишка, с колбасой и глазированными сырками.

— Это какой-то рок, — пожаловалась ему Маша, — все время теряться… Я уже начинаю привыкать.

Должно быть, пауза сыграла свою роль, аппетит у нее не пропал. Она-то и раньше клевала, как пичужка, — теперь тоже клевала, чуть поменьше. Но — клевала.

Иван, вправду, стал гордиться собой, — за собственный недюжинный ум. Он тоже стал привыкать к Мишкиным исчезновениям.

— Ничего же не случилось, — успокаивал он Машу, — просто до Москвы добирается каждый своим ходом… А там, как задумано. Документы, билеты до Лондона, и — Уолл-Стрит. Ну, а там житуха, дай бог всякому, сплошное высшее образование.

Поезд все стоял, за это время вскипел вагонный титан, и Иван сбегал за кипятком. На завтрак у них были макароны «Лапширак» и растворимый кофе. Ну и остатки черствого хлеба, конечно.

— Не могу, — сказал Иван, когда появился в дверях с двухлитровым термосом кипятка, — не могу куда-либо выходить, не чувствуя двухсот долларов в кармане. Хотя бы…

В это время вагон дернулся, стало заметно, как шевельнулся и медленно поплыл вдоль окна ближайший телеграфный столб.

— Поехали, — восхищенно сказал Иван. — Теперь нужна только свежая бизнес-идея. До полного счастья.

Маша тоже несколько оживилась. Все-таки есть разница, и эта разница здорово отражается на настроении, — когда поезд стоит, где-нибудь замерев навсегда, или когда он вдруг, ни с того, ни с сего начинает двигаться, и у него появляется какая-то цель.

— Знаешь, что я думаю, — посмотрела она на Ивана, и тот заметил, что в ее глазах нет и намека ни на какую трагедию, — я думаю, что Михаил потерялся не просто.

— То есть? — не понял Иван.

— Ну, он взрослый человек, ведь так?

— Так.

— То есть, ему можно теряться.

— Я тебя не понимаю, — сказал Иван.

— Бестолковый, — удивилась Маша, — что тут понимать… Вот, ты еще маленький, поэтому тебе нельзя теряться. Если ты потеряешься, ты — пропадешь. Без меня или без Михаила. Так?

— Я совсем не маленький, мне — четырнадцать лет. Гайдар, в шестнадцать, уже полком командовал… Здесь я с тобой не согласен… Но теряться не хочу. Я, конечно, не пропаду, зря ты обо мне так плохо думаешь. Я считаю, ты недооцениваешь меня. Я, во-первых, практичный человек, в отличие от некоторых, во-вторых, я знаю место сбора, а в третьих…

— Он, взрослый человек, — перебила его Маша, и Иван с горечью догадался, она, только что, не слушала его, а занималась своими мыслями, — значит, ему теряться можно. Даже, наверное, нужно… Он не пропадет, он изменится по-другому.

— Как это «наверное, нужно»?.. — грозно переспросил Иван. — Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что ты еще маленький, раз ничего не понимаешь. А раз не понимаешь, то сиди, и слушай, — чтобы знать. В следующий раз. А то так и не узнаешь никогда.

— Хорошо, — ехидно согласился Иван. — Поучи меня жизни… Если сможешь. Я ведь внимание. Давай… Человек, который ни разу не сдал ни одной бутылки, — давай!

Но Маша не заметила его колкостей, в этот момент она думала о чем-то своем.

— Вот вспомни, — сказала она, — Михаила до того, как он потерялся первый раз, и Михаила, которого мы с тобой нашли… Как ты считаешь, есть разница?

Иван захотел сказать: никакой!.. Раз она так напрашивалась.

Даже открыл рот, чтобы произнести это замечательное слово. Чтобы раз и навсегда поломать ее гнилую философию… Но в этот момент она сказала ему:

— Только не ври!

И Иван запнулся на мгновенье, потому что она, — эта избалованная жизнью мадам, — на этот раз оказалась права, разница была.

— А что ты хочешь, — сказал он тогда, — если столько времени провести в плену у мафии. Где совершенно рабский первообщинный строй… Где человек приучается только к одному, бороться за свою выживаемость.

— Вот видишь…

— Это совсем другое… Я сейчас вспомнил, не то из Тургенева, не то из Некрасова, но ты все равно послушай:

И Иван торжествующе посмотрел на несколько озадаченную Машу.

— Про Музу, это лишнее, Муза здесь ни при чем, про нее можешь забыть, — а про крестьянку молодую, это про Мишку.

— Ты выучил его наизусть, потому что в школе вам задали выучить стихотворение Некрасова, и ты выбрал из сборника самое короткое, — горестно сказала Маша.

— Зато пробирает до костей, — сказал Иван. — И сейчас совершенно к месту… Чтобы объяснить тебе, где был Мишка, и что там с ним случалось… Конечно, он изменился, еще бы после такого, не измениться… Когда новобранец уходит на войну, и когда он возвращается с войны, — это совершенно два разных человека.

— Но он стал нравиться мне еще больше! — вдруг бросила ему Машка. И, даже, немного при этом, покраснела.

Иван уставился на нее во все глаза. Они у него сделались большие и круглые, как у совы.

— Ты хочешь сказать, — начал он медленно, как будто не веря тому, что говорит, — что тебе нравится, когда Мишка теряется, потому что он там всегда попадает в рабство, борется за свою выживаемость, кое-как выживает, и все это накладывает на него неизгладимый отпечаток… Ты хочешь сказать, что все эти страдания настолько обогащают его личность, что он начинает сильно отличаться от себя же, но предыдущего, — настолько, что начинает нравиться тебе еще большее… И, чтобы он понравился тебе еще больше, ты совершенно не против того, чтобы он потерялся еще разок, прошел там через все круги ада, — и у московского почтамта мы встретили совсем другого Мишку. С деревянной ногой и выбитым глазом… Которому ты тут же прыгнешь на шею, и зарыдаешь от необыкновенного счастья?!. Какой же это — изощренный садизм!.. А ты, какая-то — изощреннейшая из эгоисток!

— Ты не дал мне слова сказать, говоришь только ты. Балабол… Ты столько наговорил глупостей. И — гадостей.

— А как понимать тебя иначе? — гордо спросил Иван. — Что, разве есть другие варианты?

— Дело не во мне, дело в нем… Дело в том, что мужчине время от времени нужно ходить на охоту. Иначе, что же он за мужчина.

— Куда ходить? — нарочито спокойным тоном человека, не способного к удивлению, переспросил Иван.

— Я плохо помню своего папу. Но помню, он все время куда-то исчезал. Так что я помню его какими-то кусками, похожими на фотографии… Но помню, что тогда, когда была совсем маленькой, считала, что так оно и должно быть. Что по-другому никогда с отцами не бывает. Что отцы, это такие высшие, большие и добрые существа, — которые бывают не всегда, а только приходят к тебе время от времени, как праздник… Самый лучший праздник на свете.