Трамвай ждал у лифта. На козлах сидел Митька-уха.
— Ну? — спросил его Колян. — Что там у вас такое?
— Да ничего. Картинка появилась.
— До утра нельзя было подождать?
— Сами же говорили, как что новое, — вас вызывать. Вот Химик и позвонил. Что вы, Колян, ругаетесь. Я-то здесь при чем.
— Ладно, — сказал Колян, — трогай. Посмотрим на твою картинку.
Они с Бигусом сели на кожаные сиденья, трамвай загудел аккумуляторами и потащился по штреку.
Хорошо бы стены выложить мрамором, как в метро, — будет совсем красиво. Но, может отвалиться, скотина, здесь все-таки влажность.
Несмотря на то, что Колян побаивался этого места, — только себе одному признавался в этом, да и то по пьяни, — приходилось командовать здесь, благоустраивать, а, значит, вкладывать какую-то душу. Такая получалась дурная смесь, как портвейн с пивом… Но никуда не деться.
Не успели докурить, как приехали…
Пол здесь подметали два раза в день, он был утрамбован сотнями ног, и по виду напоминал асфальт. По стенам горели ночные светильники, — и все это напоминало домашний погреб, где должна стоять квашеная в бочке капуста, соленые помидоры и огурцы, грибы в кадке, и храниться на зиму картошка.
Здесь круглый год было плюс семь, — на градусник на стене, для неверующих, можно было не смотреть, он всегда показывал одну и ту же цифру.
— Ну что тут у вас, — уже миролюбиво, отеческим тоном, спросил Колян Химика, вставшего ему навстречу от стола с домино.
Ночью дежурило по три человека, так что они до утра резались, чтобы не заснуть, в «козла», под какой-нибудь интерес.
— Да вон, — кивнул Химик за шлагбаум, — посмотрите.
Колян вгляделся, но сначала ничего не увидел.
— Где? — переспросил он.
— Да погаси ты фары! — оглянувшись, крикнул Химик Ухе.
Тот тут же вырубил передний свет своего трамвая. Тогда стало видно.
За пограничной полосой, в черноте тоннеля, сверху, свисая с потолка, появилось призрачное полотнище, которое, словно бы под несильным ветром, колыхалось, переливаясь, подобно радуге. Но самое интересное было не это, — всяких иллюминаций и картинок здесь повидали достаточно. Никого этой разноцветной прозрачной тряпкой удивить было нельзя.
Интересно было то, что слева направо, четкими довольно красивыми буквами, по этой полосе было написано: «Добро пожаловать!».
И, даже, с восклицательным знаком.
— Н-да, — почесал Колян затылок, — час от часу не легче.
Транспарант, и надпись на нем были неотчетливы, словно бы в тумане. Так что, если включить прожектора, которые светят весь рабочий день, пока старатели вкалывают, — ничего заметно не было.
— Уха — татарин, вы знаете? — спросил Химик.
— Татарин? — не понимая, к чему такой вопрос, сказал Колян.
— Татарин, — кивнул Химик. — Так он говорит, что там написано по-татарски, а не по-русски… Эй, Митька, я правильно говорю?
— По-татарски, — услышали они голос Ухи, с водительского трамвайного отсека.
— Бигус, ты тоже не русский, — сказал Колян.
— Молдаванин, — сказал Бигус и плюнул на пол. Его корни никогда ему не нравились, наверное, в свое время он от них натерпелся.
— И что? — строго спросил Колян.
Бигус помолчал, всматриваясь:
— Пока не спросил, по-русски было, теперь по-молдавски.
— Забавно, твою мать! — задумчиво сказал Колян. — Я представляю, сюда какого-нибудь ученого умника, да с самого начала. Он давно бы уже в психушке был… А мы — нет, мы живем и вкалываем. Вкалываем, и строго храним секреты. Все меня поняли?
Нужно было что-то сказать, поскольку они ему смотрели в рот, он и сказал. В общем-то, сказал правду. Что если все это принимать близко к сердцу, запросто слетишь с катушек.
Но забавно, забавно. Твою мать!
— Дайте телефон, — негромко сказал Колян. — Значит, говоришь, нужно обслуге звать меня по имени отчеству?.. Хорошая идея. Давай попробуем. Но для своих я по-прежнему — Колян.
Он поднял трубку и спросил:
— Как картинка? Еще висит?..
Ему ответили, он коротко хохотнул:
— Ну, ладно…
— Говорит, — пояснил Колян, повесив трубку, — что картинка за ночь, как фотография, — проявилась. Буквы стали больше, и светятся, как в неоновой рекламе… Теперь у нас над входом — приветствие. Для старателей…
Ребята за столом так и легли со смеху.
— Я бы никогда не додумался, — смеялся Колян вместе со всеми, — до такого юмора. Это надо же такое отчебучить!..
Короче, в джип братва садилась в самом хорошем расположении духа. Хотя погода была препаршивая, — мело слегка, и мороз градусов за двадцать.
— Самолет сядет? — спросил Колян.
— Куда он денется, — ответил ему братан, главный по транспорту, — Он вслепую может садиться, при любом ветре. Мы живем как-никак в великой державе. У нас все со знаком качества.
Хотел пошутить, но сказал как-то не очень смешно. Так что никто не рассмеялся.
— Ты говорил, кто-то из начальства прилетает? — осторожно спросил Бигус.
— Теперь все начальники, — бросил зло Колян. — Как — в Москве, так обязательно начальник… Начальник на начальнике сидит, и начальником погоняет. Где они все были лет десять назад, когда бригады костьми ложились? Или когда мы площадку под их навоз искали?.. Я их за братанов не считаю.
Джип выкатил за поселок, до аэродрома было километра два, не больше, — так что сразу после горбатого перелеска, появились заброшенные домики бывшей авиационной части.
Огромный пылесос, установленный на «КРАЗе» и включенный в обратную сторону, уже закончил сдувать снег с полосы, и теперь, все ее три километра серели довольно чистым бетоном.
— Приедет вша, бухгалтер, опись делать, — наконец, высказал Колян причину своего легкого недовольства. — И, как всегда, инкассаторы… Дело не в этом… Мы же сами все описывали, по-честному, сами знаете. А тут — их человек, московский. Значит, не доверяют, что ли, так получается?.. Я Толику звонил, спрашивал. Он говорит, все нормально, без обид, — просто принцип разделения властей, и двойная запись. Вы что-нибудь понимаете?
— Может, ему кто-нибудь в морду даст, случайно. Из-за девки какой-нибудь?.. Он домой и запросится.
— Другого пришлют, — бросил Колян. — А с тем еще и человека, разбираться… Я помню, мы двух ребят переодели ментами, давно, еще когда ментовка не наша была, и остановили на дороге фуру с шампанским… У нас в Орске этого шампанского только по большим праздникам можно было попробовать. А тут местному начальству на новогодние праздники целую фуру тащат, из Оренбурга. Тоже — два человека охраны… Мы на них наехали так спокойно: делитесь… Те туда-сюда, видят ребята крепкие, — фуру и открывают. Мы ящиков десять взяли, сколько к нам в машину влезло, и уехали. Так что ты думаешь?.. Наш человек, который нам фуру навел, говорил, что когда на месте принялись считать, пятидесяти ящиков уже не хватило. Все на нас списали, вот гады!.. Но я не об этом. Это в девяностом или девяносто первом году было. Мы тогда с ребятами мечтали шампанским нажраться. Прямо помешались на этом, чтобы испытать хоть разок благородство: пить только шампанское и выпить его столько, чтобы из ушей лезло… Вот тогда-то, в те времена, была вольница. Теперь такого больше не будет. Теперь будет двойная запись. Всегда.
Народ в «джипе» замолчал и молчал минут пятнадцать, пока в небе не показалась черная точка самолета. Точка, заходя на посадку через расщелину двух хребтов, становилась постепенно больше, видно было, как самолет выпускает шасси, и все больше снижается. За «джипом» уже приткнулись две грузовых машины с рабочими, за ними подъехала «старательская» машина, и еще парочка грузовиков виднелась на горизонте. В общем-то, все кому нужно, собирались. И Колян почувствовал гордость за это слаженное движение самолета и встречающих его. Никто никого не кинул, все — по уму. В этом его заслуга, как авторитета, которому подчиняются не из-за страха, а потому что авторитету подчиняются по совести.
Все, что здесь есть — сделано его, Коляна, руками. Он сюда вложил и труд свой, и пот, и кровь. Он — прикипел к этому дерьмовому месту, и сотворил из него конфетку. Поэтому, двойная запись, — бог с ней, с двойной записью он еще смирится. Но никакого разделения властей не будет. Никогда. Это они там, в столице, хватили через край. Это там у них, от собственного величия, что-то случилось с головкой. Здесь же — не Москва… Здесь, как и сто лет назад, и тысячу, закон — тайга, хозяин — медведь.
