— Мужики, — объявили нам громко, — транспорт подан. По дороге не падать и не придуриваться. Выходить по одному. Первый — пошел!..

И первого мужика пинком направили в открытую дверь.

Так, скоро, и я оказался на улице. Мне тоже досталось по мягкому месту, — наверное, у пастухов, это был способ прощаться со своим стадом.

Была ночь.

У дверей спортзала стоял милицейский автобус с зарешеченными окнами. Такие подгоняли когда-то, в начальные годы перестройки, когда они еще были, к демонстрациям трудящихся. А потом сажали туда зачинщиков. Поскольку те демонстрации всегда были никем не санкционированы…

Здесь не сбежишь.

Да здесь не надо — сбегать.

Оранжевые наркоманы кое-как забирались по ступенькам внутрь. Один пел: «юбочка из плюша…», довольно бездарно, без слуха и голоса, — пастухи вмазали ему пару раз, за отсутствие таланта, но тот продолжал голосить, и от него отстали. Остальные переживали свои ощущения молча, или бормотали что-то под нос, — но это за декламацию не считалось.

Погрузились, впрочем, довольно быстро, я даже не успел, как следует, подышать свежим воздухом.

Дверь за нами закрылась, мотор взревел, и мы тронулись с места. Следом еще одна машина, фары которой светили мне в глаза. Охрана…

База оказалась зимним оздоровительным центром «Снегири». По крайней мере, так было написано на шикарном щите, когда мы выехали за ее пределы. Там еще был нарисован горнолыжник, совершающий слалом с горы.

Слалом-то здесь при чем, зимний спорт — понятно, мы сами прочувствовали его прелести на себе, снег под ногами хрустел, — но где здесь покоренные заснеженные вершины, с которых можно лихо катить?.. Эта мысль развлекала меня некоторое время, пока мы двигались по лесу.

Но потом мы вышли к шоссе, и свернули налево. После этого наше движение несколько ускорилось.

Я с детства люблю ездить. Передвигаться с одного места на другое. Мне никогда не бывает скучно смотреть в окно, на проплывающие мимо телеграфные столбы. Один всегда кривей другого, на одном сидит ворона, третий покосился так, что только провода не дают ему упасть окончательно… С четвертым тоже что-нибудь происходит…

В движении — таится надежда. Всегда… Тогда, — и сейчас.

Черт его знает, — на что надежда, и какая. Но была, — была, и есть.

Я не думал, как мне смыться, не примерялся, чтобы лихо проломить дверь автобуса и, прыгнув, оказаться на обочине, — сидел, смотрел в ночное окно, на встречные редкие машины, слушал уютное гудение мотора, и, — странно, странно до такой степени, что даже удивлялся этому, — мне стало спокойно.

Несмотря на то, что я весь был в оранжевом, что рядом сидели, а один лежал в проходе, люди, похожие на амеб, — не в том смысле, что похожие на амеб, пройдет их кайф, они опять станут людьми, разными, как все мы, — а в том смысле, что они оставили меня одного. Сейчас я был — другой классификации… В одиночестве… Несмотря на это одиночество, на неволю, на фары второй машины, в которой катили братки, — несмотря на то, что все, что происходило со мной, было из рук вон плохо. Несмотря на все это, — мне было спокойно.

Ни с того, ни с сего, какая-то неуместная, скорее всего, в данных обстоятельствах гордость, за то, что я человек. И опять — звучу гордо. Пришла ко мне.

Я словно бы стал пошире в плечах. И чуть выше ростом.

Словно бы никто из тех, кто так старался, не имел надо мной никакой власти. А уж эти братки, — подавно.

Даже припадки, каждый раз грозящие мне костлявым пальцем, ни имели больше надо мной власти.

Какой-то дух необыкновенной свободы коснулся меня. И мне было хорошо, — ощущать эту свободу. Я знал про себя все, от меня у меня не было секретов. Мне было хорошо, — потому что оказалось, что за свои двадцать восемь лет я никогда не лгал себе. Никого не предавал. И меня часто мучила совесть, когда я делал что-то не так, — как хотелось бы.

Сейчас я знал, что все, что произошло со мной за все эти долгие двадцать восемь лет, — было правильно. Собственно, ничего особенного не произошло в моей жизни, какие-то сплошные мелочи, если сравнить ее с жизнью замечательных людей, — но о всем, что было, я не жалел.

Автобус замер перед железными воротами, за которыми только что, оглушив пространство форсажем двигателей, взлетел самолет. С серебристым крылом. Днем… А в ночи — сверкая разноцветными лампочками.

Елочная игрушка, взревев, исчезла в зимнем мареве, — ветвях новогодней елки.

Мы, — оранжевые и смешные, — готовились туда же.

На детский праздник радости и подарков.

Часовой у входа переговорил о чем-то с водилой и пошел открывать дверь. Ворота распахнулись, — мы снова тронулись.

Дембеля не обратили внимания на смену ландшафта, — им, что любить, что наслаждаться, было все равно.

Сильно, там, где были разбитые зубы, стали чесаться десны. Я тер лицо, тер, — никак не мог остановиться. Вот он, — шанс!..

Его еще не было, но он неумолимо надвигался. Это о нем я мечтал, его ждал так долго, — о нем иссушил глаза и изломал горестные руки, о нем истосковался и его рационально просчитывал. Его.

Мы медленно катили среди аэродромных построек, штабелей с ящиками, зачехленных маленьких самолетиков, по дорожке, между горящими на земле небольшими огоньками, — куда-то дальше, дальше, вперед, все дальше и дальше.

Пока перед нами не предстало огромное тело, раскинувшее над нами два необыкновенно грозных крыла. Нутро этого тела было открыто, там суетились люди, — мы подъехали поближе, ко входу в ненасытное брюхо, и остановились. Приехали.

Разом заглох мотор, и стали слышны голоса людей, за стенами автобуса.

Минут пятнадцать на нас не обращали внимания, потом открылась дверь, и кто-то громко сказал:

— На выход!.. Всем по нужде за бетонку. Часа четыре, чтобы в самолете без этого. Если что, будете ходить под себя, там сортира нет… Пошли, чего расселись! Вашу мать!

Если команды отдавать достаточно громко и грозным голосом, дембеля их воспринимали.

Так что потянулись жидкой струйкой к выходу, оттуда в темноту снега за бетонкой, где они становились похожими на тени.

Я затесался в их коллектив. Слева от автобуса готовился отчаливать огромный длинный бензовоз. Водитель включил мотор, и теперь упаковывал сзади шланги. Сбоку же шла череда каких-то дверей, одна из которых была приоткрыта. За ней виднелось небольшое, манящее к себе, помещение. Я стоял невдалеке, а когда заметил превосходный ящичек, передвинулся в его направлении, и он стал еще ближе. Девять метров или пятнадцать, не больше.

Сесть, притянуть к себе дверцу. Никто, кроме дембелей, не заметит, так удачно встала эта дверца. А им — все равно. Дембелям.

Все. Сто — из ста…

Самолет в одну сторону, я — в другую.

Сто — из ста.

Но…

Но я не хотел туда.

Я, гордый человек, не хотел залезать в ящик. Не потому, что тот был слишком мал, и пришлось бы сидеть скрючившись. Не потому, что полный идиот, — не понимал до конца своего счастья. Не потому, что испугался возмездия, если меня, не дай бог, поймают.

Потому, что я спал, тогда, в спортивном зале, на мате.

Сон необходим для того, чтобы была возможность чуть-чуть измениться. Сон, это вообще некий итог предшествующему периоду бодрствования и какой-то толчок вперед… Когда меняет тебя чуть-чуть, когда не меняет, — как он захочет сам. Вернее, — как захочешь сам ты.

Я, наверное, хотел. Из-за этого сейчас получалось полное ку-ку. Я смотрел на заветную дверцу, — было еще не поздно решиться, сто из ста, и понимал: я не полезу туда.

Не хотел быть ни рабом, ни наркоманом, ни, тем более, амебой. Как раз наоборот, я ощущал себя чем-то большим, чем несколько часов назад. Более защищенным, что ли, — черт его знает.

Но выходило, словно бы будет больше смысла, если я останусь со всеми, а не смоюсь отсюда, — хотя смысла оставаться и дальше с дембелями никакого не было. Я стоял и говорил себе: ку-ку, ку-ку, ку-ку… Но ничего не мог поделать с чем-то, что было внутри меня. Что нашептывало, что я должен сесть в самолет и полететь вместе со всеми. Неким тайным агентом, подсадной уткой, поясом шахида, который в нужный момент взорвет всю эту богадельню ко всем чертям.