— Ну и морды, — сказал тетка в белом поварском халате и с большой поварешкой в руках, — дрова-то они мне хоть наколют?..

— Теть Мань, какие дрова, ты посмотри на них.

— Тогда ты колоть и будешь, если они не могут.

— У этих борт ночью. Так что жди следующих.

— Следующие что, получше будут?.. Каждый раз одно и тоже.

Тетка плюнула с досады, и ушла куда-то, по своим делам.

— Красиво-то как, — сказал мой давешний сосед, — птички летают.

Все вокруг так и легли со смеху… То был хороший, беззлобный смех, и я догадался, — бить нас, на самом деле, не будут.

Впереди и слева виднелись какие-то хозяйственные постройки, за ними проходил серый бетонный забор. Снег во рту превратился в воду, и я выпил ее.

Все равно у нее был привкус бензина.

Рядом с нашей фурой застыл «Мерседес», но не шестисотый, рангом поменьше, пятисотый или четырехсотый. Он стоял рядом с крыльцом, на которое посматривали окружившие нас люди. Должно быть, ждали выхода начальства.

Начальство держало пузу, а я боялся поднять глаза и посмотреть на зрителей, — чтобы не поняли, что на меня их наркота не подействовала. Холода я не чувствовал, вообще не ощущал никакой температуры, — коллеги мои тоже.

Подошли два мальчика, лет одиннадцати-двенадцати, с ранцами за плечами, должно быть, возвращались из школы. Они присоединились к зевакам, и стали разглядывать нас, как в зоопарках разглядывают диковинных, но безопасных зверей.

Мне, отчего-то, стало стыдно за себя… Ни с того, ни с сего, накатил самый настоящий стыд. Так что даже спрятаться захотелось… Хоть бы детям нас не показывали, — думал я, — неужели они не понимают?..

В присутствии здесь детей, на которых никто, кроме меня, не обратил внимания, — был какой-то изощренный садизм, какое-то окончательное уродство… Какое-то чудовищное извращение, — которое я чувствовал, но которое объяснить словами бы не смог.

Они — наше будущее. Которое куется сегодня…

Вот бы дожить и посмотреть, лет так скажем, через двадцать или тридцать, на окружающую действительность. Что такие вот детишки, уже подросшие, — с ней натворят.

Так стыдно было за себя, — грязного, оборванного, и совсем не гордого…

За крыльцом открылась дверь, и к нам стало выходить начальство. Я взглянул мельком, — какая приятная неожиданность. Впереди всех, самым главным, шел мой детсадовский приятель.

Вообще-то эти четверо направлялись к «Мерседесу», но по пути заметили нас. И решили на несколько минут задержаться, чтобы посмотреть.

— Все целы? — спросил детсадовский приятель кого-то из зевак.

— Все путем, — ответили ему.

— В дезинфекцию, переодеть, дать что-нибудь перекусить… Сколько человек в партии?

— С этими получается девятнадцать.

— Мало… Шестерых не хватает.

— Да, сам знаю.

— Раз сказано, в партии — двадцать пять человек, значит, должно быть двадцать пять, не двадцать четыре или девятнадцать. Так?

— Ну, так.

— Следующий раз, если будет не хватать, по улицам пойдешь ловить, кто попадется, а не поймаешь, сам в партию загремишь. И без базара…

— Толик, там один, в сарае, припадочный. Скрючило его, бревно бревном. Ходить по нему можно, не прогибается. С ним-то что делать, отправлять?

— Ну, ты, блин, даешь. Это же получается восемнадцать!.. Семь человек не хватает. С меня же голову снимут… Все. Ты меня знаешь. Говорю: такой бардак в последний раз… Ты думай, раз голова есть…

Я стоял потупившись, самой скромной из девиц, — это был не тот шанс, который мне необходим. Чтобы меня узнали.

Но детсадовский Толик не узнал меня. Должно быть, я за последний месяц здорово переменился. Возмужал, что ли…

Так, вместе с моим вздохом глубокого облегчения, тот сел со свитой в «Мерс», и укатил… Остались — забор, дети, зеваки, колка дров, — самое время что-нибудь изобрести.

Дезинфекция оказалась нормальным хорошим душем, даже было мыло и в изобилии мочалок. Грязь потекла с меня рекой, — это было подлинное наслаждение.

Охраняло нас всего два чушка, да и те больше походили на пастухов, а не на грозный конвой: «шаг влево, шаг вправо — побег». Шанс накатывал, я ощущал его кожей, о которую разбивались струи горячей приятнейшей влаги.

Стоял под душем и представлял, как выберусь на какую-нибудь обочину, подниму руку, и доеду на попутке до метро. Там — рукой подать до дома. А там, если мои еще не эмигрировали, наемся до отвала и завалюсь спать, а если успели слинять, то наверняка найду какую-нибудь записку с инструкцией… И никто, и никогда меня больше не отловит.

Мылся я долго, потому что дембеля мои не торопились, должно быть, в их воспаленном воображении они достигли наконец-то реки Нирваны, — так что желали поклоняться богу воды до бесконечности, и напоминали слабоумных детей, так были непосредственны.

Пастухи заглядывали пару раз, покрикивали, но на дембелей их команды заканчивать, не возымели никакого эффекта.

И пока пастухи не догадались отключить горячую воду, подвижек не было.

Потом вдруг пошла одна холодная. Рай закончился, бог Нирваны за что-то послал на них кару, — и нужно стало двигать дальше.

Наше тряпье, за то время, пока мы получали удовольствие, выкинули, теперь на его месте лежало пять одинаковых комплектов какого-то другого.

— Мужики, сначала исподнее, не перепутайте… Исподнее — белое. Потом — верхнюю одежду.

А сигареты, — подумал обиженно я, — бычок и две целых, а зажигалка?

Обида на несправедливость родилась во мне, и я стал способен на подвиг. Во имя этой самой справедливости…

Предбанник был с обыкновенными окнами, без всяких решеток, можно было сигануть через них, — но что дальше? Охрана припустится следом и откроет пальбу. Нужно выбираться другим способом, более незаметным… Рано.

Я подошел к двум браткам, изнывавшим от скуки и, изображая из себя пьяного, сказал:

— У меня в кармане косяк был. Чинарик и две целых. И зажигалка была… Что ж, теперь, и покурить нельзя, травку?

Вертухаи обалдели от такой ненасытности. Мало того, что вкололи мужику, за милую душу, так он мечтает еще и косяк задавить.

— За дверью чан стоит с вашим тряпьем. Иди, ищи свой косяк, — если хочешь.

Я, пошатываясь для приличия, вышел из предбанника. Там, на самом деле, стоял цинковый бак для белья, доверху набитый нашей личной одеждой.

Сделать ноги отсюда, — вообще ничего не стоит. Минуты две, а то и три они не вспомнят обо мне. Вон дверь, наверняка на улицу… Нацепить какие-нибудь штаны, куртку, ботинки, — и ходу.

Пошарил в тазу, — вот и мое. Вот пиджак, вот мятая пачка сигарет, в ней бычок и две целых. Я сунул бычок в рот и прикурил от зажигалки.

Вон она свобода, за дверью, — дай деру, засверкай пятками, покажи стрекача. Домчись до забора, перемахни его, — он метра два, два с половиной, ерунда, — петляй между деревьями, как заяц, пока не покажется проезжая часть, с попутками на ней.

Фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят. Не меньше… Чем плохо. Если развить хорошую скорость…

Но — нет. Рано… Должен быть — лучше.

Я затянулся задумчиво, еще раз взвешивая, пришел момент «Х» или еще нет.

Нет, не пришел…

Приоткрылась дверь, возникла голова пастуха. Он взглянул на меня, как я втягиваю, не торопясь, дым, весь отдавшись созерцанию прохождения этого дыма по внутренностям.

Оглянулся и сказал с уважением, напарнику:

— Смолит.

Не стал мне мешать, осторожно прикрыл дверь за собой, и исчез. Должно быть, он, в своем недалеком детстве, тоже баловался травкой, и знал, насколько это интимное и требующее максимального сосредоточения действо. Почитал этот процесс.

Вот теперь. Шестьдесят процентов. Из их уважения ко мне…

Но нет. Рано…

Форма дембелей оказалась оранжевой формой дорожных рабочих, кроме исподнего, конечно, которое было обыкновенными солдатскими кальсонами. Но на кальсоны надевались оранжевые штаны, оранжевая куртка, оранжевая шапочка с козырьком, с надписью «Орел, Раменки», а на ноги — валенки с галошами.