Или. Я разрезал себе палец? Разрезал… Он заживает? Заживает, — но паршиво.

С одной стороны.

Я другой стороны, я украл Машу. И — выздоровел… Это же было. И — есть… То есть, это психологический и медицинский факт. А против факта не попрешь.

Но, может быть, какое-нибудь полнолуние или очередной парад планет?

Я не мог ничего понять… Но, может, и понимать было нечего. Потому что ничего сверхъестественного не происходило?

А то, что происходило, было недоступно моему слабому разуму…

Я немало дней промучился в догадках. Но так ни к чему и не пришел.

И как-то, отчаявшись, решил наплевать и забыть. Обо всем этом.

В тот прекрасный момент, когда дошел до окончательного тупика в своих размышлениях, и догадался, что, как муха о стекло, бьюсь о то, чего не знаю, не могу знать, и не узнаю никогда, — ко мне пришло чувство облегчения.

Словно я все дни и ночи взваливал на себя какой-то чудовищно тяжелый непосильный, дурно пахнущий, неприятный груз. Главное, совершенно не нужный. Не мой.

Он упал. Я — освободился. От ярма какого-то… Даже мир вокруг показался интересней. Расцветился новогодними огоньками.

Потому что невозможно долго существовать в эфимериях…

Вот — сбежать отсюда, реальная постановка задачи. Но, — к сожалению, пока невыполнимая.

Позвонить бы своим, узнать, — как у них дела. Не зажирели ли от абсолютного достатка. Помнят ли еще обо мне… Маша мне, почему-то, ни разу не приснилась, хотя днем я часто думаю о ней, — и так тоскливо становится на душе, хоть вой.

Маша, Маша, Маша…

Я вспоминал, как впервые встретил ее, — ободранной помойной кошкой. С чистыми ногтями, и таким взглядом, что вся ее детская маскировка тут же оказалась полнейшей ерундой. Я пытался вспоминать этот взгляд, сделать так, чтобы она снова посмотрела на меня, — но не мог. Чтобы так смотреть, нужно не воображение, — а сама Маша.

Но ее не было здесь. Они с Иваном, может быть, уже в Лондоне. Живут в каком-нибудь роскошном особняке. И больше ничего не хотят. У Маши есть — ее свобода. И ее — рынок. У Ивана — его Кембридж. Или, пока зима, и нет среднего образования, — его вожделенный крутой колледж.

Еще вспоминал, как она сказала мне: «Ничего не надо»… Господи, она же пропадет без меня.

Сбежать отсюда невозможно.

Но сбежать — необходимо.

Так что, если честно, я ждал этот таинственный «дембель». Почти, как манны небесной.

Нас, увольняемых за безнадежностью, — оказалось, вместе со мной, шесть человек. Фамилии выкрикнули по громкой связи, и мы, по одиночке, потянулись к воротам. Остающийся народ провожал изгоев испуганными взглядами. Ведь никто еще не возвращался из дембеля, чтобы рассказать, что это такое, и какая там житуха, в этом самом дембеле.

Даже охрана, в форменных масках, подобрела, и не материлась почем зря по каждому пустяшному поводу.

Это уж совсем паршивый признак.

Нас, горемык, вывели в служебный коридор и посадили на деревянную лавку, напротив обитой коричневым дерматином двери.

За ней заседала дембельская комиссия, туда уже проходили по одному. Кого вызовут.

Дело у братков было поставлено четко, и, не успели мы сесть, как позвали первого:

— Ширяев, проходи.

Мы, оставшиеся, переглянулись. Троих дембелей я хорошо знал, вместе встречались в курилке. Последний же жил в самой дальней камере, у них там был свой колхоз… Но сейчас мы переглянулись, и почувствовали друг к другу общие родственные чувства. Пропадать в коллективе неизмеримо легче, чем делать то же самое в одиночестве.

Я сидел, прислонившись к прохладной стене, и кожей ощущал трехсотметровую толщу земли над собой… Как они жили бы здесь по двадцать лет, те, кто отгрохал себе эти хоромы? Скинули бы на гнилую Америку весь свой запас, те скинули бы свой — на них. И живи себе здесь припеваючи, пока всю планету не заселят собой китайцы.

Раз пустили в распыл свой народ.

Подготовились к геноциду, по первому классу, — но здесь и года не прожить спокойно, потому что все время ощущаешь трехсотметровую непроницаемую породу над собой. А если, к тому же, и совесть не чиста…

Вышел Ширяев, — живой еще, но как от зубного… Сказал негромко:

— Гордеев, проходи.

Значит, моя очередь.

В кабинете, — стол. За ним — трое. Как в старые добрые времена.

Перед ними папка. Мое личное дело… Даже фотография вклеена на первой странице, — когда они только успели.

— Так это ты, — злостный неплательщик?.. Не знаешь, что долги нужно отдавать?

Если они скажут сейчас, что я еврейский шпион, я с радостью соглашусь. Чтобы избежать лишней нервотрепки. У меня, и у этих ребят за столом, — разные цели. И пути достижения их, — тоже разные.

— Ба, — воскликнул тот, кто читал мое личное дело, — да ты, оказывается, любишь руки распускать.

— Драчун? — переспросил другой.

Все трое были на одно лицо, худощавые, коротко стриженные, и у всех, при виде врага отечества, от гнева играли желваки на скулах.

— Дембель, — сказал третий, — давай следующего.

— Минуточку! — грозно сказал чтец, который перешел на вторую и заключительную страницу моего досье. — Ты, значит, торговал на валютном рынке?

Судя по его тону, «дембель» они мне сделают прямо здесь и сейчас, — рынок переполнил чашу их благородного возмущения.

— Мужик, когда тебя спрашивают, нужно отвечать? Ты понял?

— Понял. Торговал, — сказал я.

— Здесь написано, чтобы тебе предложить работу… Будешь работать на нас?

По лицу тройки пробежал ветер перемен. Оно слегка подобрело, и приобрело некий выжидательный характер. Словно оно только что опустило рубль в грязную ладонь бомжа, и теперь ожидало его благодарности.

— Из-под палки не получится, — сказал я.

Я ожидал, что гнев их вернется снова, но, видимо, их внутренняя организация была посложней моих представлений, поскольку ничего в их лице не переменилось.

— Распишись, что отказался от работы, и вызывай следующего.

Я взял ручку и расписался там, где стояла галочка. Никто меня не двинул в челюсть, и не плюнул в лицо.

Я расписался, спокойно вышел, и позвал следующего.

Дембель.

Лифт здесь был, как в высотных домах, отделанный красным деревом. Но приспособленным для перевозки таких бедолаг, как мы. Треть его была огорожена хилой решеткой, как в милицейском «козле». Нас туда утрамбовали, пятерых.

Осталось нас пятеро, потому что один, хмурый мужик, занявший денег у бандитов на вагон сахара и не сумевший этот сахар продать, — а мне так кажется, что этот сахар сами бандиты у него же и свистнули, — должно быть, кинулся тройке в ноги и сумел их разжалобить, вымолить себе отсрочку.

Лифт чесал вверх без остановок, сродни поезду метро, по крайней мере, гудел так же.

— Мешков на головы не надели, — прошептал парень, прижатый к моему уху.

— Каких мешков? — прошептал я ему в ответ.

— Когда сюда везли, мешки на голову надевали, чтобы мы ничего не видели, где и куда. Ты понял?

Я понял, братва не боится, что мы, дембельнутые, проболтаемся. Уверена на все сто. Даже мешков на нас пожалели… Бежать…

Приехали мы, должно быть, в Кремль. Только Кремль нам не показали. Не было никаких экскурсий.

Верхние охранники открыли загон, и скомандовали:

— Выходи.

Эти — были с короткими автоматами, и дубинками. Автоматы на груди, дубинки в руках. На каждого дембеля по одному «этому».

Мы оказались в холле. Здесь просматривались даже окна, но они оказались плотно закрыты. Пол был мраморный и чистый, едва слышно пели откуда-то из-за стены Татушки. «Нас не догонят…» Чтобы не догнали, нужно для начала смыться. А потом уже распевать.

— Сестру позови, дембеля прибыли! — крикнул один. А нам скомандовал: — Сесть на стулья и сидеть. Чтобы без фокусов.

— Господи иисуси, — сказал кто-то из нас пятерых.

Больше всего пугала, почему-то сестра, которая вот-вот должна была подойти. В этой таинственной сестре таилась какая-то опасность, — раз ее ждали. Она здесь была, почему-то, самой главной.