Двумя пальцами она ловко выхватывает что-то из нагрудного кармана - искристое, круглое, словно покрытое золотым солнечным лаком. Нет, не так - она выхватывает это из сердца. "Минутки" на самом деле не носят в карманах, только делают вид.

Мы все время притворяемся друг перед другом, корчим из себя то или это, и сами не знаем зачем. Как павлины распушаем хвосты перед зеркалом, гордясь переливами красок. Наверное, атавизм из прошлой жизни, потому что здесь наше лицедейство никому не интересно.

Дурачась, протягиваю ей ладони, сложенные лодочкой. В них как будто что-то падает, неуловимое, будто солнечный зайчик. Секунда - и меня захлестывает ее счастье. Я тону в море пластмассовых шариков, плыву в облаке конфетти - праздничный и свободный - полощусь, как серпантин на ветру, и сам черт мне не страшен, и даже стая диких котов.

Впрочем, о котах - позже.

Переживание милой барменши - я ухватил его сразу, как цельную картинку, и хотя длилось оно всего несколько коротких мгновений, для меня эти ощущения растянулись на целое детство. Беззаботное детство послушной девочки Сони.

Ей семь лет или около того. Кофточка в синий горошек и синие босоножки, джинсы с цветочками на карманах, белые носочки, только полчаса назад надетые, но уже с запачканными пятками. Соня вышагивает по улице, прижимая к груди плюшевого зайца, в котором бьется сердце. Он - игрушка и в то же время живой. Но ей это не кажется странным. Рядом идет спокойный белобрысый мальчик, по виду - альбинос, только глаза не красноватые, как это часто бывает у альбиносов, а бледно-голубые, чистые и прозрачные, как вода. В них, словно в талых лужицах, отражаются небо, и фонарные столбы, и разноцветные стены домов, а вокруг - ослепительным частоколом - вздымаются снежно-ледяные заросли камышей, в которых искрится и вспыхивает, играя в прятки, золотое солнце. Соня щурится. На белые волосы больно смотреть. Девочка думает, что альбинос очень смешной, но хороший... ей хорошо с ним. Может быть, она даже любит его.

Я не успеваю заметить, как зовут мальчика - "минутка" гаснет. От нее остается сладковатый привкус на языке и радужное мерцание в глубине памяти. Ого, да это не одна "минутка", а целых две! Яркий кругляш звонко катится по стойке, и барменша ловит его в кулак, другой - незаметно падает ко мне в карман.

- Спасибо, - подмигиваю девушке по имени Соня и, устроившись тут же за деревянным столиком, с наслаждением осушаю кружку пива.

Напиток пенится, как настоящий, и на вкус он освежающе-горьковат, вот только совсем не утоляет жажду. Как будто пьешь во сне. И на такую ерунду я потратил драгоценную денежку?

Выхожу из кнайпы в промозглую сырость. Во рту, как и прежде, сухо, и першит в горле. Над рекой плывет удушливый запах гниющих отбросов и мокрой шерсти. Спускаюсь к лодочной пристани - подошвы скользят по раскисшей глине. Навстречу то и дело попадаются коты. Они сидят в кустах и прямо на дороге, по двое, по трое и целыми группками, вылизываются или вылизывают друг друга, прядут ушами, дремлют, свернувшись клубком и подоткнув под себя роскошные хвосты. Некоторые спариваются - с протяжными, низкими криками. Кое-кто роется в куче палых листьев.

У нас их как только не называют, особенно новички или наоборот, вконец умученные ими старожилы - "служители ада", "бесы", "черти"... но на самом деле это самые обыкновенные коты. Среди них попадаются и породистые - синеглазые рэгдоллы и сиамские с умными кофейными мордочками, и пушистые норвежцы, и огромные поджарые саванны, и мейн куны с кисточками на ушах, и бенгальцы, крупные и пятнистые, как пантеры.

Я смело иду мимо них. Зверьки - те, которые не спят - провожают меня внимательными взглядами и глухим ворчанием. Любому другому обитателю гадеса они давно расцарапали бы лицо, но меня не трогают. Почему, не имею ни малейшего представления. Вернее, кое-какие мыслишки на этот счет у меня есть, но придержу их пока при себе.

Над пристанью серыми клочьями висит туман, и две привязанные к металлическим кольцам лодки, покачиваясь на волнах, трутся друг о друга боками. Вдали, там где река, изгибаясь, делает петлю, на "нашей" стороне собралась небольшая группка людей. Они сбились в кучку на песчаной косе, в полутора метрах от темной воды, и тоскливо смотрят на другую сторону. Типичные "новенькие". Озираются, жмутся друг к другу, испуганные, как оставшиеся без пастыря овцы. Я не могу расслышать их голоса, но представляю себе, о чем эти несчастные говорят.

"Куда это нас занесло?" - "Мы что, умерли?" - "Какое мрачное место!" - "Что это, рай или ад?" - "Наверное, чистилище". - "Это нам за грехи наши".

Что ж, возможно, они и правы. Любой человек может оказаться прав, поскольку истины не знает никто. Вот только о грехах у новичков довольно своеобразное представление.

Шагаю по настилу. Под ногами мягко пружинят почерневшие от времени доски. В конце пристани сидит человек - я вижу его сгорбленную спину, укрытую прозрачной плащевой накидкой, худую шею и редкие седые волосы на затылке. Он, судя по всему, стар и глубоко печален. Наверное, отбился от группы.

Медленно - руки в карманах - приближаюсь и, не желая напугать старика, осторожно покашливаю. "Новенький" оборачивается. На вид ему лет семьдесят или чуть больше. Белесая муть в зрачках. Вдоль морщинистой щеки тянется красная полоса, на кончике носа и над левой бровью запеклась кровь.

- Черт, - произносит он, мрачно глядя перед собой, - будь они неладны, твари окаянные. Чуть глаза не лишили. Будь они прокляты. Бесы.

Сочувственно киваю и сажусь на доски рядом с ним.

- Это не бесы, а коты.

- Коты? - изумляется незнакомец. - А что это они такие злые?

- Потому что бездомные, - объясняю. - Никто их не любит, бедолаг, вот они и кидаются на всех.

Новенький качает головой.

- А вы почем знаете? Впрочем, понимаю - вы здесь уже давно... Может быть, несколько столетий. Хотя нет - одежда современная, значит, мы с вами - дети одного века. И вырваться некуда, и нет конца страданиям. Оставь надежду, всяк сюда входящий.

- А вы кто? - интересуюсь.

Не то, чтобы мне и в самом деле было любопытно, но я готов его выслушать. Во-первых, потому, что у меня хорошее настроение - досталась лишняя "минутка", барменша не поскупилась. А во-вторых - чужую историю всегда можно превратить в сказку и выгодно продать. Что еще мне остается? Каждый перебивается, как умеет.

- Я Праведник, сын праведника, - заявляет он с таким видом, с каким в другой жизни обычно говорят: "я принц, королевский сын" или "олигарх, сын олигарха".

Хотя, должен признаться, здесь, в гадесе, "праведник" звучит солиднее.

- Вот как, - говорю, желая подбодрить его.

Дрожащей рукой старик оглаживает волосы и начинает свой рассказ:

- Я родился в богобоязненной семье. Мой отец, мелкий чиновник, жил скромно и добродетельно, избегая любой скверны. В юности он мечтал стать священником, но не сложилось. После смерти родителей пришлось кормить малолетних братьев и сестер. Он не горевал, повторяя - для нас с матерью и в первую очередь для себя - что служить Богу можно на любом месте. Главное - исполнять заповеди и регулярно ходить в церковь. Конечно, молиться надо и дома, перед едой, на сон грядущий, и вообще, непрестанно молиться и за все благодарить - но исповедоваться и причаститься святых тайн возможно только в храме Божьем.

Моя мать во всем подчинялась отцу. Для нее он был царем и господином. Не потому, что бил ее, таскал за волосы или еще как-нибудь наказывал и мучал, а из одного только благочестия.

- Да убоится жена мужа, - подсказываю.

- Вот именно. По вечерам, когда тяжелое солнце плюхалось пузом на землю, в большую красную лужу, мы задергивали шторы и садились вокруг стола. Мама заранее расставляла на белой скатерти тарелки, клала возле каждой столовый прибор, водружала на середину огромную плетеную корзину с хлебом, ставила супницу, блюда с закусками, бокалы на длинных ножках и бутылку красного вина, а отец открывал на коленях Библию. Мы слушали, как он читает главу - медленно, нараспев, будто катится по сыпучему песку река, увлекая за собой мелкие камни, водоросли, сор - после чего задавали вопросы, вместе молились, а потом вкушали пищу.