Странно и трудно думать и писать в прошедшем времени о человеке, с которым пройдена большая часть осмысленной жизни. Рука дрожит и не слушается, потеря кажется нереальной. Ожили в памяти случайные и значительные события нашей совместной работы, успехи и неудачи, радости и печали. Из этого калейдоскопа высветились эпизоды, которые особенно ярко представляют художника и его отношения с людьми и миром. Короткие вспышки света и тени и составляют содержание жизни, рисуют личность человека, пережившего войну и раннюю потерю родителей.

В сентябре 1945 года в Ленинграде открылось училище прикладных искусств, которое тогда еще не носило имени В. И. Мухиной, а с дореволюционных времен было широко известно как училище барона Штиглица.

На скульптурный факультет приняли 35 человек, из которых я оказался самым старшим — мне исполнилось девятнадцать. Большинство поступивших не успело закончить школу до войны, поэтому в программу училища наряду со специальными были включены общеобразовательные предметы, и обучение растянулось на восемь лет. К дипломной работе нас осталась половина, остальные по разным причинам отсеялись, не выдержав восьмилетнего марафона.

Все мы были детьми войны. У многих погибли родители, кто-то успел побывать на фронте. Может быть, эти обстоятельства еще более скрепили нашу дружбу.

Группа у нас была веселая. Мы вместе бегали на этюды, лепили, рисовали, ездили купаться в Озерки, участвовали в студенческих капустниках, вместе отмечали дни рождения друг друга. Мы называли себя «наша бражка».

С первых же дней обучения в группе проявился лидер — невысокий худощавый паренек с васильковыми глазами и упрямым независимым характером, немногословный, скромный, улыбчивый. Васе Гущину, родом из Великих Лук, из семьи паровозного машиниста, еще не было семнадцати.

Войну он встретил двенадцатилетним. Вслух о ней не вспоминал. Лишь однажды коротко рассказал, как мальчишкой попал в облаву и спасся из колонны смерти, спрыгнув, не замеченный полицаями, в придорожную канаву. Просидев в ней ночь, подался в лес, где встретил партизан. С ними и остался в отряде, действовавшем под Великими Луками в районе деревень Разливы и Городище. В декабре 1942 года был тяжело ранен в бою, когда партизаны с тыла помогали нашим войскам, атаковавшим город. Попал в полевой госпиталь.

Судьба родных не давала ему покоя. На обращение по радио никто не откликнулся. Сотрудники госпиталя отправились по указанному адресу — на Смоленской улице не осталось ни одного дома.

Тяжелое ранение требовало длительного лечения, и Васю отправили в Молотов, в тыловой госпиталь. В нем он пролежал пять месяцев.

Над госпиталем шефствовал проектный институт, эвакуированный из Ленинграда. После выписки Васю зачислили туда чертежником. Днем работал, вечером учился в школе рабочей молодежи. С этим институтом Вася и приехал в Ленинград, как раз к началу вступительных экзаменов в училище.

В нашей группе были способные ребята: кто-то лучше лепил, кто-то хорошо рисовал. Вася оказался сильнее всех и на протяжении восьми лет всегда был вне конкуренции — чистый пятерочник по всем специальным дисциплинам. Он одинаково сильно и красиво работал и в круглой скульптуре, и в рельефе, и в композиции, и в рисунке, и в графике. Веселый, озорной, охочий до шутки в свободное время; серьезный, настойчивый, энергичный и одержимый в работе. Откуда у него была такая хватка, такое мастерство в любом деле? Можно было только диву даваться, как он легко, играючи овладевал шрифтами, ремеслом формовки, черчением, как живо и точно рисовал.

Были у нас предметы любимые, были и нелюбимые, например начертательная геометрия. Как-то на зачете мы должны были выполнить ряд эпюр — чертежей объектов сложной формы в трех проекциях. Я сразу заявил: пусть меня отчисляют, а я эпюры делать не буду. «Дай-ка сюда», — сказал Вася. И сделал чертежи. Не только за меня, но и еще за троих оказавшихся рядом находчивых друзей.

Надо сказать, что математика, физика, химия не пользовались у нас особой любовью, и мы всячески избегали этих премудростей. Мы бегали по городу с этюдниками и пробовали себя в вожделенной живописи. Так поступали все. Кроме Васи. Он жадно учился. Этому пареньку из глубинки было все нужно, все интересно, и, получив очередные пятерки по специальности, он с великим удовольствием вычерчивал геометрические фигуры или корпел у себя в общежитии над задачками по физике.

Еще на первом курсе возникла гениальная идея написать авантюрный роман о путешествии «нашей бражки» на необитаемый остров. Название книжки «А что если?» предложила Эля Сылова, самая литературно одаренная из нас. Текст был коллективным, а рисунки делали Юрка Антонов, Юлька Клюге, Васька и я. Юрка был главным художником, он взял на себя основной груз: идею оформления, титульный лист, заставки и большую часть иллюстраций. Кроме того, он выполнил титанический труд, нарисовав тушью все буквы восьми глав на тридцати четырех страницах. Вася сразу включился в игру и предложил несколько отличных рисунков, украсивших книгу. Книгу мы, правда, не закончили, но огромное удовольствие от процесса получили.

После окончания училища и вступления в Союз художников судьба связала меня с Васей на долгие годы. Сначала в первой мастерской (часовня на Никольском кладбище Александро-Невской лавры), а потом в полученных через много лет соседних мастерских на Заневском проспекте. Мастерские эти были хороши, но не хватало подсобки. Вася сразу же принялся за строительство больших антресолей, поскольку высота позволяла устроить второй этаж. И когда наш общий друг и помощник Алеша Плазовский спросил его, с кого начнем, Вася ответил просто, как само собой разумеющееся: «Конечно с Левы. Без меня ему антресоль никто не построит». Только после двух месяцев упорного труда они закончили мою антресоль и приступили к строительству Васиной.

Вот так — взять на себя главную и бо́льшую часть работы и выполнить ее как можно лучше — это была его органика. По-другому он не мог и не умел. Все годы, проведенные с ним вместе за работой, стали для меня годами обучения ремеслам. Терпеливый наставник, он помогал мне овладевать формовкой, столярными и слесарными навыками, необходимыми в работе.

Учил он меня всегда жестко, требовательно, бескомпромиссно, не делая скидок на мою инвалидность (потеря руки на фронте). И в этом заключался его величайший такт. Он требовал качества, заставлял переделывать, искренне сердился и материл меня за мои промахи, и снова учил, и снова подсказывал, как решить поставленную задачу, щедро тратя на меня уйму своего времени. В случаях, когда задача действительно была мне не по возможностям (а грань эту он очень тонко чувствовал), его не надо было ни о чем просить, он сам предвосхищал события и освобождал меня от тягостного чувства собственной ущербности.

Было бы ошибкой думать, что он помогал только мне. Он помогал всем, кто бы к нему ни обращался: починить очки, поставить замок, отформовать этюд, выгнуть арматуру, отстрогать доску. К нему не зарастала народная тропа в нашем доме на Заневском, который на местном сленге назывался «муравейником».

За кажущейся простоватостью таились тонкая наблюдательность и чутье художника. Все, к чему прикасались его руки, становилось произведением искусства. Творчество его было многогранно: от монументальной фигуры воина размером в три с половиной метра до ювелирных украшений и изделий из камня — ваз, шкатулок, подсвечников — в период его работы в «Русских самоцветах», где его высоко ценили как художника.