Придя к такому решению, эта негодница Рохини встала и снова, как бабочка на огонь, устремилась к Гобиндолалу. «О владыка мира, о ты, защитник бедных и покинутых, — мысленно взывала она, — я так несчастна, так одинока, спаси меня, погаси жгучее пламя моей любви, не мучай бедную женщину. Видеть его для меня и невыносимая мука, и бесконечное счастье. Я вдова, я потеряла все: касту, счастье, цель в жизни. Что же у меня осталось и что мне беречь, господин мой? О Дурга, о Кали, о ты, всемогущий Вишну, помогите мне, укрепите мой разум! Нет у меня больше сил жить в такой муке!»

Но ее горячее от любви сердце не желало останавливаться, оно билось по-прежнему. Наум ей приходили всякие мысли. То она думала отравиться. То ей хотелось кинуться к ногам Гобиндолала и во всем открыться ему, то она решалась уйти куда глаза глядят или утопиться в пруду Баруни. Минутами она была готова навлечь вечный позор на свою голову и бежать вместе с Гобиндолалом.

В таком состоянии, вся в слезах, Рохини снова предстала перед Гобиндолалом.

— Что случилось? — спросил он. — Ведь уже решено, что ты едешь в Калькутту?

— Нет.

— Почему? Ты ведь только что была согласна.

— Не могу я уехать.

— Конечно, я не вправе приказывать, но лучше бы тебе уехать.

— Для кого лучше? — вырвалось у Рохини.

Гобиндолал опустил голову. Он не посмел сказать то, что думал.

Сдерживая рыдания, Рохини повернулась и пошла к дому. Гобиндолал задумался. Он был взволнован до глубины души. В это время к нему подбежала Бхомра.

— О чем ты думаешь?

— Отгадай.

— О том, какая я у тебя черная.

Гобиндолал досадливо отмахнулся.

— Что такое? — воскликнула Бхомра, притворяясь рассерженной. — Ты думаешь не обо мне? О ком же еще ты смеешь думать?

— Будто ты одна на свете! Я о другом человеке думаю.

Тогда Бхомра обвила руками его шею и, целуя, шепнула нежно и лукаво:

— Ну-ка, скажи, кто этот другой человек?

— Зачем тебе знать?

— Ну скажи, пожалуйста!

— Ты рассердишься.

— Ну и пусть рассержусь, а ты все равно скажи.

— Ступай посмотри, все ли поужинали.

— Сейчас, только скажи, кто этот человек.

— Вот пристала! Ну хорошо, я думаю о Рохини.

— Почему?

— Откуда я знаю!

— Знаешь. Говори почему!

— Разве нельзя просто так думать о человеке?

— Нет. Думают только о тех, кого любят. Я, например, думаю о тебе, а ты должен думать обо мне.

— Значит, я люблю Рохини.

— Глупости. Ты должен любить только меня, меня одну. Почему ты любишь Рохини?

— Скажи, вдовам можно есть рыбу? — вместо ответа спросил Гобиндолал.

— Нет.

— Вот видишь! Почему же мать Тарини ест рыбу?

— Ну, она бессовестная, поэтому и делает то, чего нельзя.

— Вот и я тоже бессовестный, делаю то, чего нельзя: люблю Рохини.

Бхомра легонько ударила его по щеке. Потом с важностью произнесла:

— Я — Сримоти Бхомра Даши, как ты смеешь говорить мне неправду?

Гобиндолалу пришлось сдаться. Он положил ей на плечо руку и, ласково приподняв ее нежное, как голубой лотос, лицо, с тихой грустью произнес:

— Конечно, я сказал неправду. Я не люблю Рохини, это она меня любит.

Бхомра резким движением высвободилась из рук Гобиндолала и отбежала в сторону.

— Злодейка, обезьяна! Пусть она сгинет, пропадет, пусть подохнет, негодная! — крикнула она, задыхаясь от гнева.

— Зачем же так браниться, — улыбаясь проговорил Гобиндолал. — Из твоей сокровищницы никто еще не похитил ни одной жемчужины.

Пристыженная, Бхомра заговорила спокойнее:

— Постой. Как же так? Зачем она тебе в этом призналась?

— Да, ты права, Бхомра. Я тоже думаю, что говорить об этом ей не следовало. Я посоветовал ей переехать в Калькутту, даже пообещал высылать деньги.

— Ну и что?

— Она не согласилась.

— Хочешь, я дам ей хороший совет?

— Скажи какой?

— Изволь. — И Бхомра позвала: — Кхири, Кхири!

Вошла Кхирода, иначе Кхиродомони, или Кхирабдхитоноя, она же Кхири, — толстая, кругленькая служанка, с веселыми искорками в глазах и грязными босыми ногами.

— Кхири, — обратилась к ней Бхомра, — ты можешь сейчас сходить к этой негодяйке Рохини?

— Могу, отчего не пойти? Что передать?

— Передай от моего имени, чтобы умирала поскорей.

— Больше ничего? Ладно, скажу. — И Кхирода, она же Кхири, шлепая по грязи, удалилась.

Вскоре она вернулась и объявила:

— Я все передала.

— А она что? — спросила Бхомра.

— Говорит, пусть мне укажут средство.

— Ну, так ступай к ней опять. Скажи: кувшин на шею, и в пруд Баруни. Поняла?

— Ага, — произнесла Кхири и ушла.

Когда она снова вернулась, Бхомра обратилась к ней:

— Ты сказала ей насчет пруда Баруни?

— Сказала.

— Ну?

— Она говорит: хорошо.

— Постыдилась бы так шутить, Бхомра, — упрекнул жену Гобиндолал.

— Не беспокойся, жива останется! — откликнулась Бхомра. — Для нее ведь такое счастье видеть тебя! Разве она решится умереть?

Покончив с делами, Гобиндолал, по давно укоренившейся привычке, вечером отправился в сад к пруду Баруни. Эти ежедневные прогулки доставляли ему огромное удовольствие. Много раз, бывало, проходил он под одними и теми же деревьями, по одним и тем же тропинкам. Но сейчас речь пойдет не о деревьях. У самого пруда находился небольшой каменный постамент. На нем возвышалась высеченная из белого мрамора статуя женщины. Полуобнаженная, она стояла, потупившись. И вода бежала из опрокинутого у ее ног кувшина. Вокруг статуи были расставлены ярко раскрашенные глиняные вазы с цветами. Были там и вербена, и розы, и хризантемы. Чуть пониже пышно цвели жасмин и гардении. Воздух был напоен их пряным ароматом. Далее росли декоративные деревья — местные и иноземные породы с голубоватой, желтой и красноватой листвой. Гобиндолал очень любил это место. Иногда, в лунные ночи, он приводил сюда и жену. Бхомра называла полуобнаженную мраморную женщину бесстыдницей и старалась прикрыть ее краем своего сари. Случалось даже так, что она приносила с собой из дома какую-нибудь одежду и наряжала статую. Забавляясь, Бхомра не раз пыталась вырвать кувшин из мраморных рук красавицы.

В этот день Гобиндолал тоже сидел здесь в сумерках, любуясь зеркальной гладью пруда. Внезапно он заметил Рохини. Она медленно спускалась к воде по широким ступеням. Да, без всего можно обойтись, только не без воды. Даже в этот ужасный для нее день Рохини пришла за водой.

«Может, она захочет выкупаться?» — подумал Гобиндолал и, чтобы не мешать ей, отошел от берега.

Долго еще бродил он по саду. Наконец, решив, что Рохини, должно быть, уже ушла, Гобиндолал вернулся на прежнее место, сел у подножия статуи и снова устремил взгляд на воду. Странно, кругом ни души, а на воде качается кувшин. Интересно, чей он?

«Уж не утонул ли кто-нибудь?» — мелькнула мысль. — Но ведь здесь была только Рохини». И тут Гобиндолалу вспомнился разговор между Бхомрой и Кхири: «Кувшин на шею — и в пруд Баруни!» — прозвучал в его ушах голос Бхомры. А Рохини ответила: «Хорошо!» Гобиндолал поспешно спустился к воде. С последней ступеньки он мог видеть весь пруд. В прозрачной, как стекло, воде дно у самого берега было отчетливо видно. Там, под водой, похожая на белое, холодное изваяние, лежала Рохини и, казалось, освещала собой темную глубину.

Не теряя времени, Гобиндолал кинулся в воду, вытащил Рохини и бережно опустил ее на ступени. Нельзя было определить, жива она еще или нет. Во всяком случае, признаков жизни она не подавала. Гобиндолал позвал садовника. Вдвоем они перенесли Рохини в беседку. Кроме Бхомры, в этой беседке не бывала еще ни одна женщина. В бледном свете зажженной лампы безжизненное тело Рохини казалось прекрасным, как цветок, смятый ураганом. Ее густые, длинные волосы, отяжелевшие от влаги, расплелись, и вода струилась с них, как дождь из черных туч. Глаза были закрыты, а дуги бровей над смеженными веками казались совсем темными. На высоком, спокойном лбу словно застыл отпечаток невысказанной мысли; щеки еще хранили легкий румянец, и губы по-прежнему были нежны, как чашечка цветка. Глаза Гобиндолала наполнились слезами. «Несчастная! — подумал он. — Зачем дана тебе такая красота, когда не дано счастье? Зачем ты сделала это?»