Мерзким ощущением осталось в памяти: доктор в белом халате, серьезный и собранный, стоя напротив меня в коридоре, и глядя с подозрением спрашивает:

- Кто вы больной?

И я, растрепанная, в пижаме в квартире "больной", где разложена только одна кровать явно на двоих, вдруг, боясь этого взгляда, вру:

- Подруга.

Мне до сих пор кажется, что я предала ее именно тогда. Будто в бумажной емкости с песком вдруг сделали дырку, и он начинает вытекать, расширяя провал. По крупице, незаметно, пока не останется пустота и констатировать только: "Знаешь, я так не могу".

Как мне объяснить, насколько это отвратительно? Когда тебя спрашивают, если ли у тебя кто-то, и ты должна врать, всегда. Либо у тебя нет никого, и ты предаешь ждущую дома Ольгу, либо у тебя некий Алексей, и тогда тебе кажется, будто ты выдумала себе мужика, только чтобы за спиной не сказали "неудачница". У меня вроде как есть право на счастье, и никто не потащит меня в психиатрическую больницу лечить от моей любви, но в то же время счастье это омрачено вечным, жутким: "А вдруг все узнают?".

Куры несут яйца, коровы дают молоко, и даже кошек приятнее заводить, чем котов, говорят, что они по поведению воспитаннее и пахнут не так мерзко. Как-то мне попались на глаза две чашки, одна в подарок бабушке, а другая дедушке. Было это грустно, потому что чай в них остывал в комнате с содранными обоями, где вовсю шел ремонт, и не было уже никаких ни бабушек, ни дедушек. На чашке бабушки был написан глупый стишок о том, какие вкусные у нее пироги и какие теплые вещи она вяжет. На кружке дедушки - что он тоже молодец, но без конкретики. Друзья так и не поняли, почему я смеюсь. Я к тому, что если я могу забить гвоздь и собрать шкаф, а он умеет готовить, а для прочего у него стиральная машинка, то и зачем мы друг другу? Был ли вложен некий великий смысл в деление человечества напополам, и почему испокон веков считалось, что для счастья мужику нужна женщина, а женщине - мужик? Может не одна женщина и не один мужик, но в целом только так. Может, мне для счастья хватит еды, теплого места и чтобы никто с ерундой не докапывался? Почему же на меня так странно смотрят, когда я об этом говорю, и думают, что вру?

А может быть и вру. Иногда ведь кажется, что лучше одной, чем без одного единственного в мире человека. Но я во всем виновата сама. Я даже не говорила, что не люблю ее. Пропадала где-то неделю, а потом позвонила сказать, что не могу так больше. Я слабая девушка и система сломала меня, я не могу больше врать другим и бояться, что они все равно что-то поймут. Я не могу терпеть скептический взгляд матери, которая спрашивает, почему я не отвечаю на звонки Ольги. Я не могу больше делать вид, что мы друзья, нам лучше снова стать правда друзьями и никому не врать. Господи, я говорила ей, что однажды она встретит парня, которого полюбит, а про себя отчаянно молила: "Пожалуйста, нет. Пожалуйста, пусть отныне и навсегда, пусть она любит только меня и больше никого. Пусть она навсегда останется моей девочкой. И я буду любить только ее, я буду до конца одна, потому что не смогла быть с ней".

С тех пор прошло полтора года, и у нее Настя. А у меня Андрей.

Какой бы хорошей я не хотела быть, я лицемерка. Это сильнее меня, это моя позорная трусость. Даже теперь я боюсь, что кто-то узнает. Андрей смеется над Ольгой и ее новой девушкой, он считает ее ненормальной, отклонением. Он долго тупо смотрел на меня и переспрашивал, когда я ответила, что они с Настей живут вместе, а не просто квартиру снимают. Кто-то когда-то сказал, что за всеми этими разговорами об ориентации мы забыли о такой важной вещи, как любовь. Он думает, что две девушки не могут быть вместе только потому, что они - две дырки. Он забывает о том, что люди любят сердцем, а не дырками. Люди думают прежде всего о сексе, а не о любви.

Мне было проще, когда казалось, что ему со мной просто удобно. Я его не люблю, он меня использует, кому какая разница. Зачем я это начала? Назло, наверное. Все было относительно хорошо, пока у Ольги не было никого, но как только появилась Настя - я почувствовала себя так, будто это меня бросили, а не я ушла. Будто из меня самой вытащили пробку, и теперь в эту дыру вытекаю я вся, будто это смертельно и надо чем-то ее заткнуть. Заткнула Андреем. Теперь я не могу без него, но все это слишком далеко заходит. Это ведь, наверное, нормально, когда люди думают, что если им друг с другом хорошо, они могут создавать семьи, покупать щенков, заводить детей. Просто я привыкла, что "счастье, любовь" - это не "семья, дети". И теперь не могу понять, во что меня пытаются втравить, словно это авантюра с убийством и ограблением.

В какой-то момент я вдруг поняла, что каждая девушка - проводник, ворота в этот мир для чужих душ из небытия. Внутри нее с рождения несколько душ, кому-то дано с десяток, кому-то только одна, как ни старайся, и с физическими возможностями это никак не связано. Если девушка умерла, не родив - ворота внутри нее запечатываются и души гаснут, так и не родившись. Если она родила только двоих - гаснут остальные, кому не дали пройти в этот мир. Сколько мне отпущены - все внутри меня погаснут, потому что лучше остаться в небытие, чем пройти в этот мир.

Доктор, по-моему, мог бы объявлять это с цветами и довольной улыбкой на лице: "Знаете, у вас не может быть детей". Поздравлять и жать руку, будто вылечил тебя от смертельной болезни, потому что не придется проходить этого. Растить внутри себя что-то, что будет высасывать тебя, а, как придет срок, разорвет тело твое в мучениях жутких, чтобы вывалиться на этот свет, а потом тебя же обвинять за муку эту, что терпит здесь.

И все же, никакой доктор меня не поздравлял. И не огорчал. У меня все еще есть выбор одуматься, решить, что я курица-наседка, молочная корова или кошка, что не пахнет, и должна исполнить свое предназначение. Где-то там, в детстве, меня не воспитали, привив, что быть матерью и женой - главное счастье для женщины и что я должна ощущать себя полноценной и довольной с надутым пузом, готовым разорвать меня со дня на день. Но ведь и в антиутопиях Хаксли люди тоже думали, что счастливы, только потому, что им в детстве сказали, что никто не принадлежит никому, а сытость - главное человеческое счастье, а любовь - пережиток прошлого.

Это как цветок. Растет на поляне среди других таких же, но что-то придавило - и стал расти уже в другую сторону, не к солнцу. Ты - отклонение в их идеальной картине мира. Сорняк, которого не должно существовать, потому что это - плевок в лицо их привычному миру. Говорят, даже черный президент Америки против гомосексуальных браков, а уж кому еще болеть за толерантности. Мне кажется иногда, что мы - как негры в Америке сотню лет назад, только мы - страшнее, мы прятаться умеем. И нас так же убивают, до сих пор, за образ жизни. Через сотню лет люди привыкнут, и будут только брезгливо морщиться, узнавая о нашей тайне, но не будет этого ощущения, что от тебя сделали шаг назад, стоило открыться.

И все же, я рада, что я девушка, и если обо мне и узнают, то только изнасилуют, а не убьют. Я ведь смогу с этим жить, так? Смогла бы я жить, если бы изнасиловали Ольгу?

Если девушка живет с нелюбимым человеком, она может в темноте представить другого на его месте. Наверное. Не могу на месте Андрея представить Ольгу, все равно, что жевать стекло и представлять хлеб.

Когда мне было шестнадцать-семнадцать, нас было, кажется, не так уж мало. Сколько в этом пошлости теперь, когда к двадцати годам девочки уходили к мальчикам, к двадцати пяти рожали, и это будто давало право остальным говорить, что: "Это временное. И ты тоже одумаешься". Я знала, что я всех оставшихся предаю, переходя на этот путь. Что становлюсь такой же "одумавшейся", которой будут тыкать остальных. Как им объяснить, как тяжело идти против сложившейся системы и слушать шутки про геев и делать вид, что тебя это не касается и не касалось? Что это не "Ура! Теперь ты излечилась, теперь ты обычный человек!", а "Господи, помогите мне. Я сломалась. Я оказалась слишком слабой, и меня унесло течением". Боже, как я всегда жутко завидовала всем этим идиоткам, что, наливая чай говорили, что их ориентация была лишь: "Веяньем моды". Насколько было бы проще, если бы я могла тоже поиграть и бросить, еще тогда, а не теперь, когда мне уже скоро тридцать.