— Мы можем немного пройтись по старому городу?

— Конечно. Где именно?

— Не знаю. Все равно. Недолго…

— Все, что хочешь…

«Как это здорово — общаться друг с другом по принципу «Как ты хочешь»!.. Правда, может оказаться трудно договориться… Неважно… Пусть это не продлится долго, но должна быть в жизни сказка хоть один раз, хоть недолго, сказка не может длиться долго, но пусть она будет, а потом я постригусь в монахини… В переносном смысле, разумеется, но никого не будет после тебя, ярл, никого до конца моих дней, чтоб мне сдохнуть, и я не покончу самоубийством только потому, что есть Санька, а если бы ее не было, я не захотела бы жить, если жить не с тобой… Хотя я тебя не знаю… И наплевать! Сейчас узнаю!.. И знать тут нечего — ты сделал то, что я от тебя ждала, так что давай останови машину так, чтобы недалеко оставалось до твоего жилья, и пройдемся минут пять, чтобы немножко замерзнуть, а потом ты меня согреешь. Мы согреем друг друга… Господи, надо же быть такой дурой…»

— Вот набережная, — услышала она его голос. — Это Гамла Стан, старый город. Это квартал семнадцатого века. Здесь можно оставить машину и немного пройтись.

Влажный холодный воздух напоен был морским запахом йода, водорослей и мазута. Свет фонарей дробился в темно-зеленой воде, тихо плескавшей в гранит набережной. Прогулочные пароходики дремали у причалов, редкие автомобили проезжали с виноватым видом, словно испрашивали прощения за нарушение уединения. Крутые скаты красных черепичных крыш старых трех- и четырехэтажных домов тоже отражались в воде залива. Остроконечные готические башни тянулись в серо-синее, не черное северное небо, и звезды выглядывали из-за наползавших облаков — яркие, но небольшие, не такие нахально-крупные, как в Италии…

«Замерзнет ведь», — подумала Маргарита. — «Сейчас скажу, что можно повернуть обратно к машине…»

— Пойдем по той улице, — предложил он. — Сделаем круг вокруг квартала и вернемся к машине.

— Да…

Она держала его под руку — не наоборот. Это было непривычно и приятно. Через несколько минут, на узком тротуаре неширокой старой улицы, где неправдоподобно чистые и свежеокрашенные двухэтажные дома чередовались с одноэтажными, он высвободил локоть, взял ее за руку и остановился напротив:

— Замерзла?

— Нет… Не очень. А ты?..

— Вот мой дом.

— Что?

— Вот мой дом. Вот этот, — и показал в сторону одноэтажного строения, будто сошедшего с картинки из книжки сказок Андерсена.

— Шутишь?

— Нет. Приглашаю.

— Да… — «Ты знал, куда ехал. Ты все продумал…» — Я почему-то думала, что у тебя современная квартира… Он внутри такой же, как снаружи?

— Почти.

Когда они вошли и Магнус включил свет, она тихо ахнула:.

— Сколько этому всему лет?

— Немногим более ста.

— Здесь все так и осталось, как было тогда? Когда последний раз здесь что-то меняли?

— Два дня назад. Я решил поставить электрорадиаторы.

— Но ведь электричество дорого?

— Ничего. Кроме того, вряд ли в ближайшие годы мне доведется зимовать в Швеции. Ты можешь снять пальто, — сказал он тихо, не сводя с нее глаз. — Здесь тепло.

— Я… немного подожду, ладно? А камин настоящий?

— Конечно.

Дрова были приготовлены с утра. Оставалось чиркнуть спичкой, и он так и сделал. Сухое дерево быстро разгоралось, потрескивая. Живой огонь призван был создать другую атмосферу…

Оглядывая салон, достаточно большой, чтобы в нем могла бы поместиться вся ее квартира, Маргарита направилась к камину, поддаваясь магии живого огня, но не дошла, остановившись перед старым черно-белым фотопортретом на стене, и портрет этот показался ей почему-то знакомым, словно она где-то видела молодых мужчину и женщину, запечатленных на нем. Внизу на раме в окруженном старомодными виньетками окошечке было что-то написано, она опустила взгляд и, немея от удивления, прочитала русские с ятями и ижицами слова: «Григорий Александрович Туманов и супруга его Екатерина Ивановна, Гельсингфорс, 1907 г.» Теперь стало понятно, почему люди на портрете показались знакомыми: мужчина был в форме русского морского офицера образца начала двадцатого века. Маргарита обернулась к Магнусу, с еще большим удивлением различая в его лице неброскую схожесть с этим офицером:

— Это кто? — пролепетала она, не зная, что оказалась первой за много лет, обратившей внимание на портрет, и опять переставая ощущать пол под ногами.

— Это мой прадед.

— У тебя… русские корни?

— Да.

— Ты не говорил!

— Я не счел уместным. В этом нет моих личных заслуг. Что это меняло бы?

— Наверное, ничего… Но это… многое объясняет… Потрясающе!

С трудом оторвавшись от изучения портрета, она разглядела под ним композицию в китайском стиле, похожую на те, что недавно появились в универмаге ее города: продуманное до мелочей якобы хаотическое нагромождение некрупных камней с искусственными крохотными деревьями между ними, с вершины течет бесшумный ручеек настоящей воды, собираясь внизу в миниатюрное озерцо, а на горке прилепилась маленькая красная пагода. Но, в отличие от тех композиций из универмага, этот предмет был несомненно древним. Во всяком случае, достаточно старым, чтобы предположить его покупку в одном из недешевых антикварных магазинах.

— Это что? Я видела такие, но у нас никто не знает точно, что это такое и для чего. Это китайская штука?

— Да, — ответил он, подходя и останавливаясь рядом. — Это украшение интерьера, предназначенное одновременно для увлажнения помещений. Правда, в Швеции проблема скорее в сырости, чем… Но… Здесь камин, открытый огонь. Поэтому поставили его здесь. Я не помню, как это называется. Мой прадед привез его из Китая в тысяча девятьсот шестом году.

— Господи… Магнус, ты… Откуда ты вообще взялся?.. Так ты говоришь по-русски?

— Нет. Никогда не говорил хорошо. А теперь и вовсе забылось. Помню всего несколько слов… — голос его перешел в шепот. — Научи меня заново…

— Я постараюсь…

Надо было смотреть ему в глаза, секундой раньше оторваться от созерцания игрушечного озера, выложенного перламутровыми ракушками и смотреть в глаза мужчине, не отрываясь, всю ночь, потому что именно для этого Природа, Бог или какой иной Создатель разделили человечество на мужчин и женщин, а не для споров о равноправии и глупом соперничестве, а изучать антиквариат можно было бы начать утром…

Главный, самый трепетный момент в отношениях между мужчиной и женщиной, не зависимо от того, сколько эти отношения продлятся — тридцать секунд перед первым поцелуем, и Маргарита, борясь с головокружением, уже отводила глаза от перламутрового озерка, готовая сбросить пальто прямо на пол, когда из прозрачной сверкающей глади высунулся темный кривой старческий палец с противным острым ногтем, погрозил, разведя круги по воде, и исчез, прозвенев в голове едва слышным каркающим голосом:

— Должок!..

Она побледнела и отшатнулась от китайской поделки и от Магнуса, пятясь в сторону двери, не оглядываясь и не пытаясь найти эту дверь. Лицо ее пугало неотвратимостью обморока.

— Что?..

— Нет…

Можно было бы найти разумное логичное объяснение этому видению: нервное напряжение, алкоголь на пустой желудок, простая усталость, но вместо этих спасительных доводов голова заполнилась, подобно тому, как заполняется паром котел под плотно пригнанной крышкой, кадрами из старого фильма-сказки про то, как царь Берендей, объехав все свое царство и все до мелочи изучив в нем, возвращался домой, остановился у колодца напиться, а злой шутник Водяной хвать его за бороду — и вниз тащит. «Отпусти!» — кричит царь — помирать-то неохота, а Водяной ему: «Отпущу, если по первому требованию моему отдашь мне то, чего ты в царстве своем сейчас не знаешь!» «Чего я не знаю? Все знаю — только что все осмотрел!» — подумал царь и согласился. Водяной отпустил его, царь приехал домой, а там царица, пока он ездил, сына родила. Вот, значит, что пообещал царь Водяному — сына своего… Ну, ребенка взялись подменивать, да дело не в этом, а в том, что двадцать лет прошло тихо-мирно, уж и подзабылось, а приспичило состарившемуся царю наклониться над колодцем — а оттуда грозится такой же вот палец и голос ворчит: «Должок!»… В сказке-то, конечно, все кончилось благополучно — еще бы сказки не кончались благополучно, но Маргарита пятилась к двери, качая головой и бормоча, как в бреду: