— Служка, девушка-служанка. И ещё работник Сёта. Это он подметал сад, когда вы пришли. Его все называют здесь просто «Сё-дурак». В его обязанности входит пять раз в день звонить в колокол: на рассвете, в восемь часов утра, в полдень, при заходе солнца и вечером, в десять…

— А где же настоятель? — поинтересовался Гинноскэ.

— Он в отъезде.

Усимацу рассказал гостям всё, что он узнал о жизни в храме, и под конец заметил, что здесь, оказывается, живёт дочь старого Кэйносина — Осио.

— Дочь Кадзамы-сана? — удивился Бумпэй. — Какая же? Неужели та, которая недавно была у нас на вечере бывших воспитанников школы?

— Наверное, она. Да, да, правильно! Я припоминаю, — сказал Усимацу. — Она окончила школу за год до моего приезда. Не так ли, Цутия-кун?

— Совершенно верно.

В тот воскресный день на кухне храма Рэнгэдзи готовились поминальные блюда по случаю тридцать третьей годовщины со дня смерти прежнего настоятеля. Пришла помогать даже жена молодого бонзы. По обычаю, в этот день читались сутры[8] и подносились угощения духу покойного и всем живущим под крышей храма. Аппетитный запах варёного риса с каштанами заполнил помещение храма. Когда все приготовления на кухне были закончены, жена настоятеля поднялась в мезонин. В представлении этой словоохотливой женщины и Усимацу, и Гинноскэ, и Бумпэй были ещё детьми. Хотя окусама считала себя отсталой, но она хорошо разбиралась в спорах образованной молодёжи и вообще знала много кое-чего другого. Особенно любила она рассуждать о вере и обрядах. Вот и теперь она стала рассказывать, как отмечают в народе эту годовщину — 27 декабря. Оказывается, существует такой обычай: в этот зимний день все прихожане, мужчины и женщины, после захода солнца собираются перед изображением Будды и слушают проповедь, потом чтение сутр и жития, а в двенадцать часов все приступают к ужину.

По привычке, окусама чуть ли не после каждой фразы шептала про себя: «Наму амида Буцу…»

Поговорив об обычаях, жена настоятеля поинтересовалась, почему Кэйносин ушёл со службы. По словам окусамы, муж её проявлял большую заботу о старом учителе. «Когда ты бросишь пить?» — частенько корил его настоятель. Кэйносин каялся и обещал впредь этого не делать, но потом опять потихоньку принимался за старое. Хотя он и понимает, как это плохо, но не может совладать с собой. Это у него болезнь. А теперь ему так стыдно, что он не решается переступить порог храма. Сколько бедная Осио выплакала слёз из-за своего несчастного отца!

— Что же будет теперь, когда он ушёл с работы? — вздохнула окусама.

— А ведь верно, — заметил Усимацу. — Вчера, когда я перевозил сюда свои вещи, Кадзама-сан проводил меня до самых ворот, но войти отказался и не стал объяснять почему. Сразу же простился и ушёл. И он был очень пьян.

— Проводил до ворот храма? Он и пьяный не забывает о дочери. Вот что значит отцовское чувство! — Окусама снова глубоко вздохнула.

Несмотря на то, что посторонние разговоры всё время отвлекали Гинноскэ, он не отказался от намерения по душам поговорить со старым другом, ведь он ради этого и пришёл сюда. Если ужин затянется, всё равно сегодня побеседую с ним, пусть хоть ночью, — решил он.

Общий ужин, против обыкновения, был устроен внизу, в самой большой комнате жилой части храма. Вечерняя служба, видимо, окончилась — служка в белом одеянии подавал кушания. Свет пятилинейной лампы ярко освещал высокую комнату, полную благовонного дыма курений, и придавал ей уютный вид. На одной из стен висело жёлтое облачение, принадлежавшее, по-видимому, настоятелю. Необычная обстановка заинтересовала Усимацу и его гостей. Гинноскэ был как-то особенно оживлён, его смех и громкий говор доносился до самой кухни. Жена настоятеля внимательно слушала беседу молодых людей. Под конец пришла даже Осио и, присев возле окусамы, тоже стала слушать.

При виде девушки Бумпэй сразу оживился. Присутствие женщин его всегда воодушевляло. Когда, в присущей ему изящной манере, весело поблёскивая глазами, он начинал рассказывать какую-нибудь историю, всем становилось ясно, какой это интересный человек. По временам он как бы невзначай взглядывал на Осио. Девушка спокойно слушала, и только время от времени поправляла полы кимоно или приглаживала выбившуюся прядь волос.

Гинноскэ, рассеянно слушавший Бумпэя, словно припомнив что-то, вдруг обратился к Осио:

— А ведь действительно, ваш выпуск был за год до нашего приезда, правда?

При этих словах жена настоятеля тоже обернулась к девушке. Щёки Осио залил лёгкий румянец.

— Да, — робко сказала она. Это девическое смущение ещё больше подчёркивало её юность.

— В школе я видел снимок вашего выпуска, — улыбаясь, сказал Гинноскэ. — Теперь вы настоящая барышня, а тогда вы все были ещё желторотые птенцы.

Все засмеялись, а Осио смутилась ещё больше. Один только Усимацу не смеялся. Он сидел, погруженный в свои думы.

— Посмотрите, Окусама, — заговорил Гинноскэ. — Сэгава-кун что-то очень задумался.

— В самом деле? — Окусама склонила голову набок.

Гинноскэ повернулся к Усимацу.

— Позавчера, когда я встретил тебя, ты тоже был задумчив. У тебя в руках была «Исповедь» Иноко Рэнтаро. Мне стало как-то не по себе, и я подумал: «Опять Усимацу читает книги этого писателя!» Нет, от таких книг не будет добра! Не делай этого, дружище, не трепли себе нервы.

— Но отчего же? — встрепенулся Усимацу.

— Да оттого, что не следует подпадать под чьё-либо влияние.

— Хорошо, допустим, что я подпал под влияние. Что же тут плохого?

— Если чужое влияние приносит пользу — хорошо. Но в данном случае влияние отрицательное, и это плохо. Ты же сам видишь, что ты неузнаваемо изменился с тех пор, как стал читать эти книги. Иноко-сэнсэй — «этa», и нет ничего странного в том, что у него такие идеи. Но тем, кто родился обыкновенным человеком, незачем ставить себя на его место и так убиваться.

— Значит, по-твоему, не следует выражать сочувствие беднякам или рабочим?

— Я этого не говорю. Более того, я считаю, что выражать сочувствие благородно. Но не до такой же степени, как это делаешь ты. И отчего ты стал читать только такие книги, отчего ты всё время задумчив… о чём ты вообще всё время теперь думаешь?

— Я? Да я вовсе не так уж часто задумываюсь. И думаю о том же, о чём думаете и вы с Бумпэем.

— Нет, что-то тревожит твою душу…

— Что же?

Без причины ты бы не мог так измениться.

— Разве я изменился?

— Очень. Ты совсем не тот, каким я знал тебя в учительской семинарии… Тогда ты был куда более жизнерадостным. Ты от природы совсем не мрачный человек, каким стал в последнее время. Ты постоянно о чём-то думаешь. Брось эти мысли, займись чем-нибудь другим, дай волю своей натуре. Я давно собирался с тобой поговорить. Право, я очень за тебя беспокоюсь. Если же ты плохо себя чувствуешь, обратись к врачу… Ты должен сам себе помочь.

Пока они разговаривали, все присутствовавшие в комнате смолкли. Усимацу задумался: бледность залила его лицо.

— Что с тобой? — испуганно спросил Гинноскэ. Вместо ответа Усимацу громко и неестественно рассмеялся. Потом засмеялся и Гинноскэ. Окусама и Осио прислушивались к разговору друзей, поочерёдно переводя взгляд с одного на другого. И тут в их разговор вмешался Бумпэй:

— Цутия-кун читал «Исповедь»?

— Нет, ещё не читал, — ответил Гинноскэ.

— Ас какими книгами Иноко Рэнтаро вы знакомы? Я пока ничего из его книг не читал.

— Я читал «Труд», и ещё Сэгава-кун давал мне его «Современные идеи и общественные низы». Иноко Рэнтаро пишет сильно, взволнованно. У него встречаются интересные, глубокие мысли…

— Откуда он?

— Кажется, окончил учительский институт.

— Я слышал про него такую историю: когда он преподавал и учительской семинарии в Нагано, у него на родине очень гордились тем, что из их среды вышел такой человек, и пригласили его выступить с лекцией. Он поехал. И что лее: там его не пустили в гостиницу. Ему сделалось противно, и он ушёл из семинарии и вскоре покинул Нагано… Да… После этого он, видно, много и упорно работал. Удивительно, такой одарённый человек и вышел из «синхэйминов»!