Этого мало. Несчастья поджидали девушку и под этой кровлей: ни мачехи, ни сводных братьев и сестёр она здесь не застала. Оказалось, что накануне произошла жестокая супружеская ссора, мачеха корила Осио, ругала отца за пьянство и со слезами кричала, что дальше так жить нельзя. Взяв с собой трёх младших детей, она в отсутствие отца ушла, по-видимому, к своим родным в Симо-Такаи. Она увела из родных детей Сусуму, Осаку и Томэкити, а дома оставила Осуэ. Раз она оставила сравнительно тихую Осуэ, а взяла с собой беспокойную Осаку, значит, она всё же думала о том, что будет после её ухода. Соседка рассказала, что мачеха ушла с младшим ребёнком за спиной, ведя за руку Осаку. Сусуму вёл какой-то незнакомый мужчина, всё время оглядываясь назад.

Помогает им в беде один Отосаку: каждый день приходит с женой, приносит им всё необходимое, ухаживает за старым хозяином. Осуэ он даже взял на своё попечение и увёл к себе домой. Так из рассказа Осио возникла картина жизни семьи Кэйносина, распавшейся из-за нищеты.

— Выходит, теперь вас трое: отец, вы и Сёго-сан? — сочувственно заметил Гинноскэ.

— Да. — Осио со слезами на глазах поправила упавшую на висок прядь волос.

Они заговорили об Усимацу. Чувствуя, как сердечно относится Гинноскэ к товарищу, Осио не стала от него таиться. Она рассказала, как испугал её вид Усимацу. Бледный, а в глазах столько горя, что он даже не в силах был высказать всё, что его переполняет. Волнение душило его, и слова прощания были отрывисты. Низко склонившись перед ней, он мужественно признался в своём происхождении и сказал, что если она будет так добра и не забудет его, то пусть думает о нём, как о преступнике перед обществом.

— У него был такой вид, что сердце сжималось от жалости, — добавила Осио. — Но только я решилась его расспросить обо всём, как Сэгава-сан надел шляпу и ушёл… а я так потом плакала…

— Вот как, — вздохнул Гинноскэ. — Да, я себе так всё и представлял. Как вы были поражены, когда услышали о происхождении Сэгавы-сана, нетрудно догадаться.

— Нет! — твёрдо сказала Осио.

— О! — Гинноскэ раскрыл глаза от удивления.

— Я уже знала… Кацуно-сан где-то об этом уже слышал и рассказал мне.

Её слова поразили Гинноскэ. Чего ради Бумпэй сообщил об этом Осио?

— Ну и болтун этот человек! Прямо сладу с ним нет, — проворчал он про себя. Потом, как будто что-то вспомнив, спросил: — А что, разве Кацуно-кун часто бывал у вас в Рэнгэдзи?

— Да, матушка в Рэнгэдзи любит поговорить. Она уверяет, что с мужчинами разговаривать как-то проще, поэтому Кацуно-кун и бывал часто у нас.

— И он вам рассказывал такие вещи? — попробовал выяснить Гинноскэ.

— О, он удивительные вещи рассказывал, — замялась Осио.

— Удивительные вещи?

— Что у него такие-то и такие-то родственники, что он скоро сделает карьеру…

— Карьеру сделает? — Гинноскэ насмешливо улыбнулся. — Вот что…

— А потом ещё… — начала задумчиво Осио, — о Сэгаве-сане. Он отзывался о нём ужасно нехорошо. Вот тогда я и узнала об этом.

— А, вот как, вот каким образом вы это услышали. — Гинноскэ пристально посмотрел на Осио. Потом совсем другим тоном сказал: — Глупости болтает этот человек.

— Я тоже так думала. Уж слишком ужасные вещи он говорил. Ведь это же не просто злословие! Поэтому-то мне и было так горько, так горько…

— Значит, вы тоже жалеете Сэгаву-куна?

— А как же иначе?.. Пусть он и «синхэймин» или ещё что, но разве серьёзный человек не лучше человека, который только болтает языком? — невольно вырвалось у Осио, но она тут же, как обычно, потупилась и, опустив глаза, стала смотреть на свои нежные девичьи руки.

Гинноскэ вздохнул.

— Почему всё на свете бывает не так, как мы хотим! Когда я думаю о Сэгаве-куне, мне, право, хочется плакать. В самом деле! Ведь только из-за того, что он не такого, как мы с вами, происхождения, он должен отказаться от своей профессии, лишиться заслуженной репутации… Ну разве это не верх жестокости?

— Но ведь Сэгава-сан мог не знать, какого происхождения его отец и мать, — сказала Осио с заблестевшими от слёз глазами.

— Да, конечно… он этого не знал. Когда я слушаю вас, у меня появляется какая-то уверенность. Я думал, что… Что, когда вы узнаете о его происхождении, вы вряд ли будете к нему относиться, как к прежнему Сэгаве-куну.

— Почему?

— Да ведь обычно так бывает.

— У других, может быть, а у меня не так.

— Правда? Вы, действительно, так думаете?

— Но что же теперь делать? Мне хочется серьёзно с вами посоветоваться.

— Поэтому я и спрашиваю вас об этом.

— О чём «об этом»? — переспросила Осио и посмотрела на него так, как будто проникла в его мысли. Она вся зарделась.

Из задней комнаты послышался глухой кашель.

Осио насторожилась и озабоченно прислушалась, потом, извинившись, вышла.

Гинноскэ остался один и, глядя на пламя очага, задумался об Осио, которая, несмотря на юность, даже в таких тяжёлых обстоятельствах не сгибалась и не падала духом. Женщины севера Синано, закалённые работой в суровом климате, все отличаются твёрдым, деятельным характером. Их умение переносить страдания можно назвать врождённым. Такой была и Осио. При всей её неясности в этой девушке была какая-то удивительная стойкость. Размышляя об этом, Гинноскэ то и дело возвращался к мысли о Кацуно. Вскоре Осио снова вышла к нему.

— Ну, как отец? — с глубоким сочувствием спросил Гинноскэ.

— Особых перемен нет, — поникнув, ответила Осио, — сегодня он ничего не хочет есть, съел только немножко каши… с утра всё спит. Почему он так много спит?

— Да… это должно тревожить!

— Он вряд ли долго протянет! — вздохнула Осио. — Сэгава-сан делал для него так много хорошего. Но доктор говорит, что мало надежды.

Сказав это, она по привычке поправила прядь волос на висках.

При мысли о судьбе Осио Гинноскэ стало грустно.

— Как по-разному складывается жизнь людей! — сказал он. — Есть люди, которые вырастают в родной семье и живут весь век, не зная горестей. А есть такие, которым, как вам, с детских лет приходится трудно, которых всё время треплют жизненные бури, но которые при этом закаляют свой характер. Вот и вы как будто родились, чтобы страдать и бороться, и родились при этом женщиной! Такие люди такими и останутся; я думаю, что если у них есть не ведомые другим печальные дни, зато есть и не ведомые другим радостные дни.

— Радостные дни? — повторила Осио, грустно улыбаясь. — Не знаю, будут ли у меня они.

— Конечно, будут, — уверенно сказал Гинноскэ.

— О, если вспомнить, какой была до сих пор моя жизнь, не похоже, что такие дни настанут. Подумайте… ведь если бы я не жила в Рэнгэдзи, моей тамошней матушке и в голову не пришли бы мысли о разводе.

И до того, как уйти, оставить её, если бы вы знали, как я…

— Я всё понимаю. Понимаю и сочувствую.

— Я теперь всё равно что мёртвая. И только потому, что знаю, как ко мне относятся другие, я и нахожу в этом силу… и вот живу…

— И Сэгава-кун страдает, и вы страдаете. Наверно, оттого, что вам самой пришлось так тяжело, вы плачете и о Сэгаве-куне. И вот… мне хотелось бы, чтобы вы ему помогли. Вот о чём я хотел с вами поговорить…

— Вы говорите — помогла б? — У Осио вдруг загорелись глаза. — Если это в моих силах, я сделаю всё что угодно.

— Разумеется, это в ваших силах.

— В моих силах? Некоторое время оба молчали.

— Расскажу вам всё как есть, — горячо заговорил Гинноскэ. — Это было в ночь одного из наших дежурств в школе. Я пытался выведать, что у Сэгавы-куна на душе. Я ему сказал тогда: «Что, если бы ты не переживал всё один, а поделился бы с другом? Может быть, ты думаешь, что такой сухой человек, как я, не поймёт тебя? Нет, я не такой чёрствый человек. По-моему, ты слишком мудришь. Раз у тебя есть друг, разве он не поможет тебе?» Так я сказал. И вот Сэгава-кун в первый раз заговорил о вас… «Да, ты правильно догадался. Это действительно так. Но считай, что она умерла», — вот что он сказал. Сэгава-кун думал о своём происхождении и решил, что это несбыточная мечта, что теперь ему нельзя никого любить. Может быть любовь печальнее этой? Оттого-то Сэгава-кун и пришёл к вам и признался в своём происхождении, которое до сих пор скрывал. Вот в этом всё дело… если вы поняли, что у него на душе, можете вы ему помочь?