Муж и свёкор Оцумы куда-то ушли, дома оставалась одна свекровь. Усимацу слышал, что у Оцумы пятеро детей, но старших не было видно, они, вероятно, играли где-то поблизости. Три девочки, самой большой из которых было всего пять лет, робко жались к матери и от смущения даже не поклонились, как подобает, гостю. Потом одна с любопытством стала разглядывать его, другая продолжала прятаться за мать, а самая маленькая, только что научившаяся ходить, никак не могла привыкнуть к чужому человеку и громко плакала. Свекровь и Оцума рассмеялись.

— Что за смешной ребёнок! — сказала Оцума и дала девочке грудь.

Принявшись сосать, крошка ещё долго всхлипывала и украдкой поглядывала на Усимацу, — это была очаровательная картина.

Разговорчивая свекровь болтала без умолку, занимая Усимацу. Оцума, кончив кормить ребёнка, молча приготовила чай и, подавая его Усимацу, тихо сказала:

— А какой Усимацу-сан стал взрослый!

И, подняв на него глаза, вдруг покраснела.

Передав хозяину дома благодарность, Усимацу торопливо ушёл. Оцума со свекровью пошла проводить его до ворот; они долго стояли, глядя ему вслед. Усимацу шёл, раздумывая над тем, как жизнь меняет и его и других людей. Неужели эта домовитая женщина и добрая мать, таящая в себе и сейчас какую-то прелесть, была та самая Оцума, воспоминания о которой до сих пор хранила его душа? Он увидел сейчас совсем другого человека. Как странно: они одного возраста, а Оцума уже мать пятерых детей… И всё же это была та самая Оцума, подруга его детства!

Эти воспоминания отозвались в его сердце глубокой болью. Как прекрасна была та давняя пора детства, когда он не ведал душевных мук, и как безутешна его нынешняя жизнь, терзающая его душу сомнениями и муками! О, ушло навсегда то беззаботное время, когда он, не задумываясь над тем, кто он и что, бродил с милой девочкой по яблоневому саду. Усимацу хотелось снова вернуть детство и снова, пусть недолго, пожить, не думая о том, что он «этa». Хотелось снова, как в пору далёкого детства, свободно вкушать радости жизни. Страстное желание весенним потоком забурлило в его груди. Горькое отчаяние от сознания того, что он «этa», и светлые мысли о его первой любви смешались, и молодость показалась ему ещё прекраснее. И вдруг Усимацу вспомнил об Осио, и его охватила горячая волна пробуждённых к жизни чувств. Он быстро зашагал к гостинице, где его ждал Рэнтаро.

У входа на фонаре было написано: «Гостиница Ёсидая»; это было всё, что осталось от шумного когда-то почтового тракта, проходившего через Нэцу. Теперь здесь проезжих было мало, прежние хозяева гостиниц вернулись к земле, и в Нэцу осталось всего два-три постоялых двора. «Ёсидая» была одним из них, но и здесь дела были так плохи, что комнаты для постояльцев в осеннюю пору занимали для выведения шелковичных червей. И всё же, несмотря на запустение, в «Ёсидая» всё выглядело так, как и положено в старинных деревенских гостиницах: у ворот были рассыпаны для просушки бобы, во дворе звонко кудахтали куры; мимо Усимацу, забавно покачиваясь, проследовал к ванной слуга, державший в высоко поднятых руках ведро воды. В очаге у входа ярко полыхал хворост. Изнутри дома доносился чей-то беззаботный смех.

«Да, расскажу!» — сказал сам себе Усимацу. Когда он входил в ворота гостиницы, эта мысль опять завладела его умом. Его провели в комнату Рэнтаро. Он был один, адвокат ещё не вернулся. Усимацу огляделся: и висящее над притолокой изречение в рамке и ширмы — всё было ветхое, старинного образца. Но, может быть, именно поэтому всё здесь навевало покой, располагало к тихой беседе. Слуга подбросил в жаровню угля, положил подушки; Рэнтаро и Усимацу удобно расположились друг против друга. Усимацу чувствовал себя как-то необычно и вместе с тем хорошо, и даже чай, который Рэнтаро сам ему налил, показался ему совершенно особенным. Он стал называть Рэнтаро одну за другой его книги, которыми он зачитывался последние годы. Он рассказал, что первой попалась ему в руки книга «Современные идеи и общественные низы», потом он прочитал «Утешение бедных», «Труд», «Обыкновенный человек», и каждая из этих книг была для него по-своему интересна. Усимацу подробно рассказал, как его обрадовало объявление о выходе «Исповеди», как он ждал её появления в магазине и как с книжкой в руках, ещё не читая, пытался представить себе её содержание, а прочитав, был просто потрясён. Впервые он понял и ощутил всю страшную силу того, что называется обществом, в книге открывался ему новый мир.

Слышать всё это Рэнтаро доставляло необычайную радость. И с этим радостным чувством он направился в ванную, когда пришли сказать, что вода готова. Рэнтаро считал Усимацу просто одним из своих знакомых и не предполагал, что тот такой горячий приверженец его идей: пылкость, с которой говорил Усимацу, не оставляла сомнений в его искренности. Болезнь есть болезнь, — вот почему Рэнтаро избегал близкого общения с людьми; он не хотел создавать опасность заражения для других; на его лице всё время лежала печать этого не ведомого здоровому человеку беспокойства. Но стеснительность Рэнтаро, раздражавшая других, Усимацу казалась трогательной. Он уже не испытывал никакого страха перед болезнью учителя, а только чувствовал к нему сострадание.

Из-за окна ванной комнаты доносилось журчание сбегавшей по камням воды.[25] Какое наслаждение, погрузившись в чуть ли не кипящую воду, лежать и слушать, как стекают вниз прозрачные струйки. В окно падали лучи заходящего солнца и золотили наполнявший ванную пар. Рэнтаро окунулся и вышел на настил; окутанный паром, он весь горел. Усимацу, разморённый теплом, тоже сделался красным; по лицу его катился пот; приятная истома овладела всем телом, и он забыл про все жизненные невзгоды.

— Учитель, позвольте я вам потру спину! — Усимацу взял шайку и стал позади Рэнтаро.

— Потрёшь? — обрадовался Рэнтаро. — Пожалуйста. Только покрепче.

Усимацу был счастлив, что человек, к которому его с давних пор влекло, находится рядом с ним, что он видит его в повседневной жизни, знает, что он думает, как говорит, как поступает. Да и Рэнтаро был рад новому другу.

— Теперь моя очередь, — сказал Рэнтаро, зачерпнув горячей воды. Усимацу попробовал отказаться.

— Нет, не нужно… Я вчера только принимал ванну.

— Вчера — это вчера, а сегодня — сегодня, — шутил Рэнтаро. — Не церемонься, давай я тебя потру.

— Благодарю.

— Ну как, Сэгава-кун, хороший я банщик? Ха-ха-ха! — смеялся Рэнтаро и, намылив мочалку, стал тереть Усимацу спину. — Когда я ещё служил в Нагано, мы устроили для учеников экскурсию в Кодзукэ. Помню, меня тогда все называли обжорой. И это, пожалуй, соответствовало действительности. Ведь я был тогда таким здоровым малым! С тех пор чего только не было в моей жизни, и всё же вот такой человек, как я, сумел дотянуть до сегодняшнего дня…

— Учитель, довольно.

— Что ты? Ведь я только начал.

Рэнтаро старательно вымыл Усимацу спину и под конец окатил его из шайки тёплой водой: мыльная пена медленно стекала по дощатому настилу.

— Я только с тобой почему-то и могу так откровенно говорить, — сказал вдруг Рэнтаро серьёзно. — Знаешь, каждый раз, когда я думаю о моих собратьях, я понимаю, как это ужасно. Стыдно сказать, но духовная жизнь, мир идей для них ещё не доступны. Когда я покинул учительскую семинарию, размышления об этом омрачили мою жизнь на много дней. И заболел-то я из-за этого. Но болезнь меня спасла. Мне захотелось не только думать, но и действовать. Вот ты читал «Современные идеи и общественные низы». Будь я здоров, я бы ни одного дня над этой книгой не стал сидеть. Но для меня высшим удовлетворением будет, если когда-нибудь в среде «синхэйминов» появится такой человек, который прочитает мою книгу и скажет: «А ведь это написал наш собрат, Иноко!» Тогда мне будет чем гордиться, вот для чего мне нужна жизнь, вот в чём моя надежда…

«Скажу, скажу ему», — вертелось в голове у Усимацу, и, всё будто чем-то сдерживаемый, он вышел из ванны, так ничего и не сказав. Вернулись в комнату. Адвоката всё ещё не было. На ужин им готовили рыбу хая, недавно пойманную в реке Тикума. Рэнтаро купил её но дороге из Уэды. Он велел зажарить рыбу на вертеле и подать с мисо. Рэнтаро давно мечтал о таком блюде. Из кухни доносилось звяканье посуды, аппетитный запах жарящейся рыбы, смешанный с запахом капающего с вертела подгорелого жира, наполнил комнату.