Завидев Ксана, Тасмина обрадовалась:

—    Просто замечательно, что я могу вас представить одному из моих лучших друзей. — Она подвела Ксана к статному го­сподину лет шестидесяти, в спортивных брюках и намокшей от пота рубахе (был разгар лета). Звали его — Навид Юсуф-зай. Крупная голова ловко посажена на широкие плечи, ис­тончившиеся седые волосы зачесаны назад и вбок. Набряк­шие мешки под глазами, тонкие черты лица. Во взгляде со­четались независимость, уверенность в себе с примесью рав­нодушия ко всему земному. Немало пижонов и франтов от­дали бы состояние за такой взгляд.

—    Вы хорошо знаете Тасмину?

—    Отцу положено знать свою дочь, — ответ прозвучал рез­ковато, и Ксан отпустил про себя пару крепких словечек в адрес той, что преподнесла ему такой сюрприз. Юсуфзай же неодобрительно взирал на Ксана, щеголявшего в джинсах ильняном пиджаке. Сдержав нахлынувшее на него раздраже­ние, тот взял отца Тасмины под руку и увлек внутрь дома. Там почти никого не было, только сновали расторопные слуги.Миновав анфиладу комнат, они прошли в курительную — с глубокими кожаными креслами и латунными пепельница­ми на длинных ножках.

Юсуфзай был известным хирургом (ему принадлежали клиники в Исламабаде, Карачи и Бхавалпуре) и слыл кудес­ником, сумев сохранить руки-ноги десяткам людей, каза­лось, обреченным на участь инвалидов. Среди исцеленных было немало кашмирских моджахедов и афганских талибов.Врач не скрывал симпатий к «борцам за свободу», подчерки­вал свою набожность и щедро жертвовал на нужды мечетей.

Юсуфзай признался, что ему внушает опасения чересчур вольное поведение дочери. Он не обскурант, хиджаб ему не по вкусу, мир не повернуть вспять. Но нельзя забывать, где они живут.

Ксан согласно кивал, разделяя отцовскую озабоченность.Посетовав на тревожную обстановку в Пакистане, сказал, что это не то место, где молодая женщина может чувствовать себя в безопасности. Почему бы не подумать о переезде в Европу.Неужели Юсуфзай так любит свою страну, чтобы оставаться здесь в такое время?

—    Любить? — в голосе врача прозвучала горечь. — Я не­навижу ее.

Ксанец решил было, что его разыгрывают, однако с изу­млением увидел, что с Юсуфзаем происходит разительная пе­ремена. Черты его лица заострились, губы сомкнулись, взгляд отразил фанатичную уверенность в своей правоте. Даже го­лос изменился: стал чеканным, механическим.

—    Ненавижу несвободу и невежество, лицемерие, ханже­ство. Юнас Шейх, из медицинского колледжа в Ништаре, посмел заявить, что до сорока лет пророк Мухаммед не брил подмышек и не делал обрезания. Спорный тезис, но можно ли за это обрекать человека на смерть? Юнаса казнили. Как после этого любить Пакистан?

Ксан пробормотал, что в прошлом на Западе религиозная ортодоксия тоже была всесильной, однако Юсуфзай продол­жал все более возбужденно и запальчиво.

—    Арестован издатель, поместивший в своей газете фото­графию женщины (не голой и вполне мусульманки) на той же полосе, где были напечатаны несколько строчек из Кора­на. Женщина — существо нечистое, подобное соседство неу­местно! А сами вершители исламского правосудия безнака­занно грешат и прелюбодействуют. Мулла, член Националь­ной ассамблеи, изнасиловал несовершеннолетнюю в мавзо­лее святого Баба Фарида.

—    Прискорбно, — Ксана утомляла экспрессивность со­беседника.

— Кто-нибудь считал, сколько женщин гибнет в резуль­тате убийств «ради чести»? Любой мужлан может прирезать свою жену, сестру, мать на том основании, что она его, якобы,обесчестила. Прошла по улице с другим — изменила, вовремя не улыбнулась — оскорбила, вышла замуж вторично — преда­ла сына от первого брака.

Внезапно Юсуфзай сник. Седые волосы растрепались,глаза налились болью. Он провел рукой по лицу, тряхнул го­ловой, будто освобождаясь от наваждения:

—    Пойдемте, мы слишком долго отсутствуем.

—    Уже тогда, в самую первую встречу, я должен был обра­тить внимание на эту странность в поведении Юсуфзая, на внезапные перемены в его настроении и поведенческих ре­акциях. — Ксан закурил, сделал несколько затяжек и помор­щился. — Слабый табак, не забирает. — Оторвав фильтр, набрал полные легкие дыма и на этот раз остался доволен результа­том. — Будь я повнимательнее, может, все сложилось бы иначе.

Они вернулся к гостям, которые без устали бродили по лужайке, болтали о политике и сплетничали. Поучаствовав в

этом броуновском движении, Ксан, улучив момент, шеп­нул Тасмине, что хотел бы уйти с ней вместе. Она настояла на

том, чтобы он удалился первым.

Сев в машину, он принялся ждать. Через четверть часа по­явилась Тасмина, осмотрелась и забралась на соседнее сиде­нье. Такой конспирацией можно было провести разве что тет­ку из подмосковной деревни, где Ксан проживал в отрочестве

(родители работали в столице и навещали его раз в месяц).

Он регулярно водил к себе девчонок, а попасть в его комна­ту можно было только через спальню тети, которая из-за бес­сонницы ложилась поздно. Приходилось отвлекать ее вни­мание (разговоры о садоводстве и т.п.), пока нелегалка боч­ком пробиралась по стенке. Гораздо позже старушка призна­лась, что все она прекрасно слышала и видела, но не хотела показывать

своей осведомленности.

—   

Думаешь, так можно провести «наружку»?

—

Меня больше беспокоит отец. — Тасмина открыла су­мочку и достала сигарету. — Как он тебе?

—   

Интересный. — Это прозвучало сдержанно.

—

Тебе что-то не понравилось? У вас будет еще возмож­ность пообщаться, он прекрасный, добрый.

—   

О да, — буркнул Ксан.

Некоторое время они молчали. Тускло светил огонек си­гареты.

—   

Ты не туда едешь, — забеспокоилась Тасмина.

Ксан остановил машину. Это была улочка в одном из спальных

районов.

—   

Я устала, — раздраженно отозвалась Тасмина. — Мы на­парники, но это не значит, что я должна возвращаться домой после

одиннадцати.

—   

Послушай, Тэсс.

Женщина отвернулась, вглядываясь в темноту.

—   

Почему ты так редко называешь меня Тэсс?

—   

Не знаю.

—    

Знаешь. «Тэсс» предполагает другое общение, откровен­ное, личностное. Ты этого хочешь, но одновременно боишься.

—    

Как раз ради этого.

—

Ради этого не требуется завозить меня среди ночи в какую

-то дыру. Приходи к нам домой.

—    

Я скажу сейчас. — Он потер виски, уже жалея, что зате­ял этот разговор. — Помнишь, я пытался ухаживать за тобой,

когда мы впервые встретились? Тогда, в Германии?

—    

Да.

—

Я не предполагал, что ты мне по-настоящему понра­вишься. Не получается выкинуть тебя из головы. По-моему,

я люблю тебя.

—    

«По-моему»?

—    

По-моему, — упрямо повторил он. — Об этом узнаешь наверняка

, только когда.

—    

Когда переспишь?

—    

Да, это естественно.

—    

Так ты хочешь со мной переспать.

—    

Я и не скрываю. Конечно, мне нужно не только это.

Однако Тасмина уже не слушала. Распахнув дверь, вы­шла из машины.

—

Подведем итоги, — женщина говорила предельно чет­ко и внятно, на ее лице нарисовался румянец. — Ты не спа­ситель человечества. Таким, как ты, важнее трахнуть любую

мало-мальски смазливую бабенку. Залезть под юбку.

«Таким, как ты» — это мужикам, половым шовинистам и

похотливым самцам.

Ксан хотел возразить, но вовремя одернул себя. Какой

смысл: тон Тасмины был весьма красноречив.

—

Подобные тебе готовы забыть обо всех благородных це­лях и задачах, лишь бы удовлетворить свои низменные жела­ния. Ты мне надоел. В Исламабаде полно шлюх, и все они к тво­им услугам. Катись к черту. И не вздумай меня провожать. Я вы­зову такси.

На мгновение Тасмина заколебалась, потом нагнулась и поставила

круглую коленку на кожаное сиденье джипа. Ксан на

секунду вообразил, что женщина передумала, однако сле­дующее мгновение развеяло эту иллюзию. Она отвесила ему увесистую

оплеуху: хорошо еще, что в салоне нельзя было

по-настоящему размахнуться.