* * * Прочь на равнину из душных стен — где жизнь волну за волной катит, где сверху донизу мир открыт, и ветер в нем широко летит. Летит, летит он, ничем не сжат, и сразу видит весь белый свет: на севере дальнем снега лежат, на юге сирень набирает цвет. Глубоко в пойму дубы ушли, недвижна громада весенних сил. И солнце светит для всей земли, и белый сад над горой застыл. Зачем нам небо, зачем трава, мерцанье дальних ночных огней; зачем и знать, что жизнь такова, что разом все уместилось в ней? И вот твой краткий век пролетел в теснине, в склепе, в чужом дому, и каждый видел себе предел, тогда как предела нет ничему. He для того ли нам жизнь дана, чтоб всякий раз, как весна придет, понимать, что душа создана по подобью иных широт! И ветер летит, и куст шелестит, и все живет по своим местам. И смерти нет, и Господь простит того, кто об этом дознался сам. * * *
Знойное небо да тишь в ивняке. Ни ветерка безутешному горю! И василек поплывет по реке к дальнему морю, холодному морю. Нет ничего у меня впереди после нежданного выстрела в спину. А василек все плывет. Погляди, как он беспечно ушел на стремнину! Плавно и мощно струится река, к жизни и смерти моей равнодушна. Только и есть, что судьбу василька оберегает теченье послушно. Не остановишь движение вод, вспять никогда оно не возвратится. А василек все плывет и плывет, неуправляемой силы частица. Может, и нам суждено на века знать, от бессилия изнемогая: больно наотмашь ударит рука — медленно вынесет к свету другая. Правда, что холоден мир и жесток, зябко в его бесприютном просторе. Я не хотела, но мой василек все-таки выплыл в открытое море. Романс Облетает листва уходящего года, все черней и мертвей полевая стерня, и всему свой предел положила природа — только ты никогда не забудешь меня. Старый скарб унесли из пустынного дома, и повсюду чужая царит беготня. Изменило черты все, что было знакомо — только ты никогда не забудешь меня. Это грустный романс, это русская повесть из учебников старых минувшего дня. Как в озерах вода, успокоилась совесть — только ты никогда не забудешь меня. И остаток судьбы всяк себе разливая, мы смеется и пьем, никого не виня. Я по-прежнему есть. Я поныне живая, только ты никогда не забудешь меня. Двадцать первый век Детство грубого помола, камыши, туман и реки, сад, а в нем родная школа — вы остались в прошлом веке. Счастье, вкус тоски сердечной, платье легче водных лилий — все исчезли вы навечно: вы в прошедшем веке были. Все, на чем душа держалась, из чего лепила соты — в прошлом веке все осталось без присмотра и заботы. Кто там сжалится над вами, кто на вас не будет злиться, кто придет и в Божьем храме будет там за вас молиться? Ты своей судьбой не правил, не берег себя вовеки: беззащитное оставил за горою, в старом веке. Вспомни, там мы рядом были, значит, нас хулить, не славить. На твоей простой могиле ты велел креста не ставить. Но сиял в мильон накала новый век, алмазный лапоть. Где тут плакать, я не знала. Да и ты просил не плакать. Счастье, вкус тоски сердечной, платье легче водных лилий — все исчезли вы навечно: вы в прошедшем веке были. Все, на чем душа держалась, из чего лепила соты — в прошлом веке все осталось без присмотра и заботы. Кто там сжалится над вами, кто на вас не будет злиться, кто придет и в Божьем храме будет там за вас молиться? Ты своей судьбой не правил, не берег себя вовеки: беззащитное оставил за горою, в старом веке. Вспомни, там мы рядом были, значит, нас хулить, не славить. На твоей простой могиле ты велел креста не ставить. Но сиял в мильон накала новый век, алмазный лапоть. Где тут плакать, я не знала. Да и ты просил не плакать. Побег поэта
Человек тридцати пяти лет, проживавший похмельно и бедно, потерялся в райцентре поэт — просто сгинул бесследно. А друзья его, сжав кулаки, все шумели, доносы кропали — дескать, парня убили враги, а потом закопали. Перерыты все свалки подряд, перекопан пустырь у вокзала. А жена собирала отряд и в леса посылала. Пить за здравие? За упокой? Мужики не находят покоя: эх, талантище был, да какой! Он еще б написал, не такое! На поэтов во все времена не веревка, так пуля готова. Зазевался – придушит жена, как Николу Рубцова. Может, снятся им вещие сны, может, ангел встает у порога: «Ты поэт? Убегай от жены! Убегай, ради Бога!» Так у нас глубоки небеса и бездонные реки такие, а вокруг все леса и леса — вологодские, костромские. И земля не закружится вспять, и где надо лучи просочатся. Можно долго бежать и бежать, задыхаясь от счастья. Посреди необъятной земли вне известности и без печали сбросить имя, чтоб век не нашли и пожить еще дали! Он бежал, никого не спросив, мир о нем никогда не услышит. Он исчез, и поэтому – жив, и еще не такое напишет. |
