Натуральный озноб.

На улице стояла жара в тридцать шесть градусов. В номере, выходившем на запад, было чуть-чуть прохладнее.

Градусов тридцать.

А меня трясло, и руки мои вдруг сделались ледяными.

Я укрылся обеими толстыми простынями что имелись на кроватях, я сжался в комочек – ледяной озноб продолжался, выжигая меня изнутри.

Я прислушивался, пытаясь уловить какой-то симптом известной болезни. Я считал себе пульс – он оставался в пределах нормы.

Термометра у меня, разумеется, не имелось, но по ощущениям кожи я понял, что температура подходит к сорока.

Это было чудовищно… и необъяснимо.

У меня была нормальная страховка с нулевой франшизой, но я не стал вызывать врача, зная, что при внезапном жаре без видимых причин мне могут сразу поставить инфекционную болезнь и выдворить из страны. Особенно учитывая мои художества в первый вечер. А я не хотел уезжать, я хотел отдыхать и жить…

Хотя слово «жить» плохо подходило к моему нынешнему состоянию.

Я лежал, трясясь на кровати, и крайне отчетливо представлял себе, что запросто могу умереть.

Прямо тут и прямо сейчас… ну через полчаса… от этой непонятной лихорадки. И меня никто не хватится до завтрашнего вечера, когда горничная опять придет убираться. А потом турки начнут смотреть мои документы и искать домашний телефон, который я кое-как накарябал на анкете…

Нет, умирать я еще не хотел.

Хотя и не знал, что делать; в небольшом запасе захваченных лекарств не имелось жаропонижающего, я не предвидел такой необходимости.

Спас меня горячий душ – да, в этот вечер, движимый непонятным инстинктом, я раз пять принимался париться. В жаре и духоте включал самую горячую воду, на которую был способен турецкий водопровод, и стоял под обжигающими струями – и ощущал как жар выходит из меня, и озноб сменяется покоем.

За ужином, куда я поднялся из последних сил, я даже не пил бренди.

Тихо вернулся к себе в номер и помылся кипятком еще несколько раз.

Потом выпил снотворное – сразу две таблетки – и лег спать, надеясь на чудо.

Наутро в теле осталась лишь легкая слабость.

И я понял, что то был просто шок акклиматизации.

Которым часто пугали путешественников в жаркие страны, но которого я еще ни разу в жизни не испытывал.

И если вчера со мной произошло такое, значит это первый звонок… о приближающейся старости.

Старости, разом отметающей мысли о женщинах, перспективах, надеждах…

И вот тогда я наконец полностью осознал свое положение и начал пить.

Пить по-настоящему – до остекленения и полной потери реальности.

Пить по-черному, со знанием дела и твердым намерением заглушить в себе все лишние желания.

Алкоголь, конечно, был лучше любой женщины, поскольку приходил по первому зову, не требовал ничего за доставленное удовольствие и без слов переводил в иную плоскость.

– Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren…– довольно беззаботно напевал я, сбегая по винтовой лестнице из ресторана на свой этаж.

Я прекрасно выспался после обеда, провел самые приятные часы на море, вдоволь побултыхавшись в теплой вечерней воде, а теперь возвращался с ужина. Где выпил три стакана бренди и находился в относительно неплохом расположении духа.

Если учесть мое нынешнее положение, то его можно было назвать даже отличным.

Хмель расправил мне плечи, смыл ненужные мысли. Убрал необходимость в женском тепле, в мыслях о будущем и вообще во всем.

Я забыл свой чертов день рождения и был почти счастлив.

Сейчас я намеревался спуститься к себе в номер, чтобы сменить футболку.

У меня имелись две пары шорт; в одних, цвета хаки, я ходил на пляж, почти сразу до невозможности испачкав их противосолнечным кремом, а вторые, черные в полоску, были чистыми, то есть парадными. Зато футболок я набрал целую кучу… И сейчас мне хотелось переодеться, ведь за ужином я сидел в красной, а на вечер приготовил черную, как ночь, с логотипом транспортной конторы, из которой меня уволили полтора года назад.

В такой смене одежды, конечно, не имелось абсолютно никакой необходимости. Просто так я ощущал иллюзию жизненного разнообразия.

Я собирался переодеться и спуститься вниз, к эстраде.

Где около опустевшего к ночи бассейна, с выровненными лежаками и сложенными зонтиками, уже сидели постояльцы, ожидая ежевечерней программы.

И где совсем неподалеку – стоило лишь перейти через первый этаж старого корпуса и спуститься на площадку перед новым – ждал меня бар.

Окруженный задумчивыми бананами и полный бренди…

Но сейчас я туда еще не собирался. Только что выпитое спиртное ласково плескалось во мне, наполняя душу свободой. И я знал, что в данный момент мне нужно пройти к чайной стойке около эстрады. Если повезет, плотно зарулить за нормальный столик, если нет – пристроиться хотя бы у стоячего. И выпить подряд три-четыре чашки кофе.

Неспешно перебрасываясь короткими фразами с моим любимым охранником – бритым, похожим на негра и, кстати, тоже носившего черную футболку. В это время он, как правило, был около маленьких отельных лавочек. Мне доставляло удовольствие неспешно переговариваться с ним. И гладить его страшную белую собаку, которая поднимется, подойдет ко мне, помахивая твердым хвостом, и ткнется большой мордой мне в руку…

И кофе, кофе, кофе… Пить, не считая, чашку за чашкой, одну за другой.

Кофе не только взбадривал, но и слегка отрезвлял. Точнее, не отрезвлял: имея ежедневную цель напиваться до атрофии чувств, я не собирался трезветь совсем. Кофе создавал защитную паузу, после которой я мог пить дальше. В течении вечера я периодически обращался к этой процедуре, чередуя несколько стаканов бренди с несколькими чашками кофе – и мог пить практически до бесконечности.

Кто-то иной на моем месте, менее выносливый или просто заботящийся о своем здоровье, пришел бы в ужас от такой методики, сочтя ее убойной для сердца.

Но меня сердце не беспокоило.

Если же считать, что таким образом я планомерно убивал себя, укорачивая себе жизнь, то во-первых жизнь эта сделалась для меня слишком малоценной. А во-вторых, само человечество уже который век с нарастающим успехом убивало себя оружием, химией, стрессами и неконтролируемой численностью… И убивая себя, я вписывался в общую мировую тенденцию.

Итак, я легкомысленно спускался по лестнице, напевая солдатскую песенку. Которую очень любил, хотя и опасался петь с эстрады: все-таки среди постояльцев примерно половину составляли немцы, а песня эта – известная среди русских под неправильным названием “Deutsche Soldaten und sich Offizieren” – прочно ассоциировалась с нацизмом и Гитлером. С Вермахтом, танками, мнущими колосья созревшей пшеницы и шагающими следом пехотинцами. С грозными окриками, засученными рукавами и готовыми к стрельбе пистолет-пулеметами МР40.

Хотя это была абсолютно не идеологическая, а простая и бесхитростная маршевая песенка – каких тьма в любой культуре любого народа.

К тому же прославляющая извечное женское коварство: солдаты – не армия Гитлера, а просто абстрактные солдаты – шли на войну, и девушки влюбленно смотрели махали вслед. Окрыленные собственной дуростью, воины мужественно сражались, но когда вернулись домой, то обнаружилось, что их девушки Alle schoen verheirat’… – то есть все вышли замуж. И зачем тогда, за кого воевали простодушные солдаты, не щадя себя под бомбами и гранатами…

Вечный абсурд и вечный обман, на который во веки веков попадаются мужчины.

Напевая, я спускался.

Бежать вниз по скользкой турецкой лестнице, состоящей из клиновидных ступеней разной ширины, стоило, глядя себе под ноги. Но я, бывший когда-то почти профессиональным танцором… хотя редко вспоминал сейчас об этом… не думал о том, а просто перескакивал со ступеньки на ступеньки, наслаждаясь попаданием в ритм.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».