Так разбиваются хрустальные мечты, с маху налетев на камень…

Хотя истинный бог, я не ожидал подобного поворота.

За последние годы я привык, что в России мужчины просто выродились. Почти поголовно.

Что на девять женщин фертильного – то есть детородного – возраста приходится всего один мужчина.

А из десяти мужчин – приходящихся соответственно на сто женщин – лишь один является нормальным человеком, а не спившимся придурком.

Сам себя я спившимся не считал. Хоть я и пил много и почти постоянно, но мог в любой момент прекратить это занятие.

Более того, в иных условиях я мог не пить вообще, если того объективно требовала ситуация. Например, когда еще на этой, только что потерянной работе ездил в дальние командировки со своим коммерческим директором, сидя сам за рулем служебного «форда». Гнал тысячу километров в один конец и тысячу обратно. Ехал целый день, с остановками в придорожных кафе. Абсолютно не испытывая ущербности от того, что мой напарник в каждой точке пьет пиво или водку, а я нет. Мне не хотелось пить, я любил дорогу больше, нежели алкоголь.

И сейчас на мне все-таки не было написано, что я неудачник, отвергнутый собственной женой, выгнанный с работы и потерявший надежды.

Я не отличался спортивным сложением, но был высок, довольно строен, не имел намеков на живот. Да и внешность моя не могла считаться отталкивающей.

Однако с женщинами в Турции у меня абсолютно ничего не получалось.

В ресторане, правда, я еще ничего сакраментального для себя не понял.

Но придя на пляж, обнаружил, что подавляющее большинство отдыхали не в одиночку. Как, впрочем, и следовало ожидать.

Я видел кругом супружеские пары. Или мамаш, пасущих великовозрастную дочку.

Видел еще худший вариант: около меня обосновалась троица откуда-то из Восточной Европы, говорившая на непонятном языке. Женщина моих лет, женщина помоложе и маленькая плаксивая девочка. Как я сразу понял, то отдыхала мать с дочерью под присмотром свекрови. Именно свекрови, а не матери, поскольку старшая была белесой, а младшая – жгучей стройной брюнеткой. Я глядел на младшую и видел все устремления ее возраста. По движениям ее тела, даже по тому, как проступали сквозь купальник напряженные соски, я понимал, до какой степени ей хочется заниматься сексом. Ее, очевидно, возбуждал пляж, чужая свобода, обилие обнаженных тел. Но надзор свекрови изначально ставил крест.

Мне было жаль эту черноволосую женщину.

Хотя прежде всего мне стоило пожалеть самого себя.

Поскольку мною не интересовался никто.

Некоторое количество свободных женщин в отеле все-таки имелось.

Подружки или попутчицы, приехавшие отдыхать парами для дешевизны. И даже одинокие.

Но подавляющее большинство их было молодыми – до тридцати лет.

Хотя еще недавно я спокойно смотрел на женщин такого возраста. А на предыдущей работе даже имел короткий, но плодотворный роман с двадцатисемилетней девушкой.

То было вроде бы совсем недавно.

Недавно – но не сейчас.

А сейчас…

То, что делалось сейчас, подтверждало общий крах моей жизни.

Я никогда не был истинным, записным бабником, но всегда радовался своему отражению в женских глазах. И поэтому остро ощущал на себе их взгляды. Заинтересованные и просто изучающие.

А здесь на меня не смотрел никто.

Ни в одетом виде, ни в раздетом, ни в ресторане, ни на пляже, ни в море.

Даже когда я пел с эстрады, вкладывая в голос всю мощь запрограммированных автором романтических страданий, меня ласкали лишь взгляды восхищенных слушательниц. Ничего, обращенного лично ко мне, я не ощущал.

Всем женщинам требовались молодые мужчины.

Двадцатилетним нужны были двадцатипятилетние.

Двадцатипятилетним – те, кому еще не перевалило за тридцать.

И так далее.

С определенной черты шкала возрастных соответствий начинала идти в обратную сторону.

Пропустив мой возраст так, будто его не существовало.

Сорокалетние искали снова тридцатилетнего.

Мои ровесницы непристойно западали на совсем молодых, не брезгуя даже черномазыми турками…

Зрелый одинокий мужик не был нужен никому.

Правда, я не разговаривал с русскими и вообще вел себя как немец.

Но во-первых, мною не заинтересовалась и ни одна немка. А во-вторых, взглядов, обращенных ко мне как к мужчине абстрактной национальности, я тоже не ловил.

Я находился в неожиданном вакууме.

И страшно страдал от этого первые дни.

Не только морально, но и физически.

Ведь женские тела, мелькающие перед глазами, дразнили, манили, обещали, приоткрывали… Соответствующие органы, мечтавшие оказаться запущенными в дело, то и дело испытывали прилив крови. Которое никак не разрешалось, и к вечеру я не мог выпрямиться от боли внизу живота. Как мальчишка, который несколько часов гулял за руку с девочкой, но так и не был допущен до тела.

Довольно быстро отчаявшись в отношении себя, я стал просто присматриваться к окружающим.

И с изумлением понял, что местный половой баланс смещен в сторону, противоположную российской. Здесь наблюдался избыток мужчин, которым катастрофически не хватало женщин.

За одну женщину вели поединок двое а то и трое мужиков разной национальности.

Только один – тот самый козлобородый уродец, что сжигал меня глазами во время первого выступления на сцене – упорно ходил с двумя девками.

Я не мог понять, какой силой он привязал их к себе – молодых, грудастых и ногастых.

Однажды Кристиан кивнул в его сторону и сказал, что это – албанец.

И добавил – дикий народ, без ножа шагу не ступит.

Я усомнился насчет ножа, вспомнив, как тщательно прочесывал меня спецконтроль на вылете. На что поляк возразил, что албанец без ножа – все равно что русский без мобильного телефона.

Я был русским и не имел с собой мобильного телефона. Но спорить не стал: последнему факту Кристиан вряд ли бы поверил.

Настоящее, космическое одиночество и полную ненужность никому на всем белом свете я испытал на третий день по приезде.

Когда меня свалил приступ лихорадки непонятного происхождения.

Которую ничто не предвещало.

Я провел утро на пляже, в еще не угасшем до конца томлении по женским телам. Принял пару стаканов около бассейна, потом – еще три за обедом. И завалился спать.

Забыв – точнее, не подумав – вывесить на дверь номера табличку “No disturb”.

Спал я как убитый; несмотря на все страдания и страсти, Турция дарила мне хороший сон. И когда раздался стук в дверь, я вскочил, как ошпаренный, не сразу соображая – кто я, где я, и который сейчас час.

– Ein Moment! – закричал я, мечась в поисках шорт, поскольку спал всегда голый.

Дверь тем временем отворилась, и на пороге возникла замотанная в платок горничная.

– Хэлло, – сказала она.

С явным интересом наблюдая, как я лихорадочно прикрываю двумя руками свой объемистый волосатый срам.

Потом я понял, что горничные в этом отеле не знали ни одного слова ни на одном цивилизованном языке кроме «хэлло» и «окей». И при стуке в дверь сразу хватал простыню.

В тот раз пришлось сделать именно так: попрыгав с руками между ног, я завернулся в простыню и с дикой досадой попусту разбуженного человека вышел в душный коридор. Точнее, на тянущийся мимо номеров балкон длиной во весь корпус, смотрящий на солнечную сторону, как прогулочная палуба на пароходе.

И вот тут, ожидая, пока горничная приберется у меня в номере, я вдруг почувствовал, как мне с ураганной скоростью становится плохо. Не заболел живот, не першило в горле, не заложило нос… Мне просто сделалось плохо всему, точно сверху навалилась темная душная перина, не давая ни дышать ни просто шевелиться.

Едва горничная с привычным «окей» выскользнула из моей двери, я бросился к себе, включил кондиционер и упал на кровать.

И тут же ощутил, что прохладный воздух не дает облегчения.

Меня бил озноб.