Лишь один момент я поймал на себе ненавидящий взгляд. Не отвлекаясь, я сконцентрировал внимание и увидел, что на меня злобно смотрит какой-то приземистый уродец лет двадцати пяти. Похожий на турка, но все-таки не турок. Черноволосый, с отвратительной, узко выстриженной бородкой. Я сначала удивился, потом понял причину злобного взгляда: он сидел, обнимая сразу двух девиц. А те, тая от звуков песни, точнее от моего голоса, поскольку вряд ли понимали хоть слово по-русски – испытывая умственный оргазм, если таковой был возможным – восторженно смотрели на меня и прихлопывали в такт руками… И это, конечно, не могло радовать козлобородого недомерка.

Когда я завершил танго, взяв в коде на квинту выше положенного и аккуратно выдержав угасание последней ноты, публика захлебнулась в аплодисментах. Несмотря на то, что хлопали, как я уже трезво отметил, не мне, а прежде всего самому романсу, автору строк и композитору, уложившему все это на музыку – и не стоило ожидать, что вот сейчас наконец какая-то одинокая женщина обратит на меня внимание, и отдых мой взметнется на ожидаемую высоту, и так далее…

Поклонившись на все стороны, я пошел за очередным стаканом бренди.

Но Пиноккио остановил меня и попросил спеть еще. Разумеется, ломаться я не стал и спел пару песен на русском языке, одну на немецком и одну на испанском. Мой репертуар не имел границ, и я мог бы, наверное, с минутными перерывами для заправки спиртным, ублажать публику до утра.

С того момента аниматоры поняли, что от меня – в отличие от прочих туристов, перед которыми нужно было стоять на голове и прыгать через собственную задницу – есть толк. Сеансы караоке были в нашем отеле ежедневными – точнее, ежевечерними. И всякий раз, дав наораться безголосым фанатам, турки выключали аппаратуру и, найдя меня, звали на сцену.

Пока я пел, они отдыхали – я видел, как они сидели в проеме задника, используемого вместо кулис и, пользуясь подаренной передышкой, стаканами хлестали слабую турецкую водку, которую им приносил на подносе один из барменов.

А я, получая моральное удовлетворение от иллюзии востребованности, пусть не теми и не так, с удовольствием исполнял каждый вечер песни. Обычно несколько самых любимых, которых слушатели явно ждали и разражались аплодисментами уже при первых звуках – и несколько новых.

– Хай, Пиноккио, – ответил я.

– Wird du singen ein Bissen Heute Abend? – спросил он.

– Als immer, – сказал я. – Keine Problemen.

Мне в самом деле не это представляло никаких проблем. Тем более, публике это нравилось.

Кроме того, я видел, как Чача – старший и наиболее рассудительный – если такой эпитет применим к придурку аниматору – снимает мое выступление на видео. И догадывался, что запись найденного ими таланта будет приложена хозяину отеля по окончании сезона как аргумент в свою пользу при подсчете жалованья.

В общем, иной человек, видя мою популярность мог бы позавидовать мне как звезде отельного масштаба.

Меня узнавали все, хотя практически никто не знал моей национальности.

Со мной здоровались аниматоры, бармены, постояльцы…

Я чувствовал, что не просто стал достопримечательностью. Я сделался, пусть на короткий срок, неотделимой частью этого отеля. Вроде колонны, поддерживающей крышу ресторана. Или гипсовой фигуры римского воина, что стояла на террасе перед узким фронтоном.

Я пил и пел, пел и пил.

Я каждый вечер общался с голландцами.

Я разговаривал с турками и с немцами. С поляком Кристианом, без которого не обходилось ни одно начало вечера.

И даже с несколькими соотечественниками – в частности, с двумя молодыми хирургами Володей и Артёмом из Челябинска.

Я находился в кипучем водовороте людей.

И в то же время я был абсолютно одинок.

Словно астероид, летящий невесть куда в черном пространстве пустого и равнодушного космоса.

Когда я отправился сюда, то был уверен, что оторвусь по полной программе.

Сидя в самолете – гнуснейшем, вонючем «Ту-154», какие только и ходили в Анталью из нашего города, – я сладостно думал о том, что ждет меня впереди.

Едва оборвалась жуткая тряска разбега, едва самолет отделился от полосы и сквозь надсадный грохот двигателей, треск и скрип разболтанного планера я услышал, как закрылись створки носовой опоры шасси, я почувствовал невероятную, распирающую меня свободу.

Я оторвался от земли, я потерял связь с нею – проклятой и сосущей из меня соки. Чтобы через четыре часа, припасть к ней опять.

Но – в другом времени.

В другом месте.

А главное – в совершенно ином качестве.

Все осталось позади.

Позади и внизу.

И удалялось все быстрее и быстрее.

И я верил, что прекрасно проведу время в этом своем выморочном отпуске перед казнью.

Да, со стороны все могло показаться странным, диким и вообще невозможным.

Я был безработным.

Потерявшим все, что имел еще две недели назад: работу, неплохой заработок, положение, служебный кабинет, служебную машину, служебную связь, нескольких достаточно ногастых и грудастых девушек-подчиненных, и так далее.

Безработный, выброшенный за дверь, я летел отдыхать.

Но так сложилось.

Так легли жизненные планы, поскольку работу я потерял одномоментно, и даже неделей раньше ничто не предвещало моего падения.

Мы с женой планировали провести отпуск вместе. Ведь в прошлом году в это время я тоже потерял работу и находился в состоянии прострации, и она ездила отдыхать одна.

Нынче мы все четко спланировали. Правда, не слишком веря и не очень стремясь, но до конца играли игру, положенную для супругов.

Эта игра разрешилась без нашего ведома. Сначала без намеков на грядущую катастрофу: просто жене дали отпуск, а мне – нет. Она собралась и опять улетела одна. В ту же Турцию, только в другой город. А через несколько дней мне позвонили из отдела кадров головного офиса и радостно сообщили, что отпуск все-таки предоставляется.

Я, конечно, сначала возмутился, заявив, что на хрена мне отпуск сейчас, когда сломаны все семейные планы и ни при каких условиях я уже не сумею достать путевку в тот же отель и присоединиться к жене. То есть, конечно, теоретически переиграть можно было все: я мог взять две новых путевки здесь, а по приезде в Турцию забрать жену к себе. Но это означал отказ от путевки с ее стороны. Насколько я знал, в таких случаях турагентство удерживало неустойку в девяносто процентов. И наш совместный отдых получился бы золотым.

Хотя если честно, я уже и не ощущал особого огорчения со стороны жены, что отдыхать придется врозь.

Поэтому, спустив излишек пара, я сказал кадровичке, что отпуск беру, только не со следующего понедельника, а дождусь возвращения жены. Чтобы с одной стороны, по-человечески ее встретить, а с другой, не встать перед проблемой сохранения ее машины на тот срок, когда нас обоих не будет в России: мы имели перед подъездом сделанный на свои деньги – как у многих жильцов нашего дома – собственный парковочный карман на две машины, загороженный столбами и цепями. Пока я оставался дома, я мог без страха хранить красную машину жены на парковке, время от времени выезжая на ней и переставляя в другое положение – чтобы со стороны не возникло подозрение о долгом отсутствии хозяина. Если бы мне пришлось уехать прямо сейчас, то машину стоило поставить на охраняемую стоянку. Что означало дополнительные траты и лишние хлопоты по возвращении.

Начальница отдела кадров легко согласилась переделать приказ на удобную мне дату. Причем дали мне не привычные в наше время две недели, а полных двадцать восемь дней.

Все это по совокупности благоприятных факторов сразу показалось мне крайне подозрительным. Я попробовал навести справки о перспективах своей судьбы в компании, используя разные побочные каналы – и, разумеется, ничего не выяснил.

Поэтому решил отдохнуть, что бы там потом ни случилось. Спланировал отдых, заказал путевку и даже выпросил отпускные в счет внепланового аванса.