– Какими судьбами, Яков Арнольдович? Он ойкнул и присел, схватившись руками за шляпу, словно опасаясь, что я сейчас отберу ее и убегу.
– Вы, – заикаясь, произнес он. – Почему вы здесь?
Кажется, художник был близок к шоку. Я обхватил его за талию, почти насильно усадил рядом с собой в машину и проникновенно произнес:
– Батенька, в вашем возрасте вредно так волноваться. И из-за чего? Я не привидение (можете потрогать, только осторожно, я боюсь щекотки) и, уж во всяком случае, не убийца.
– Вы следили за мной? – угрюмо спросил он.
– Следил.
– Да? А как это… в плане законности?
– А вам не кажется, что вы не о том сейчас беспокоитесь? Я надеюсь уберечь вас…
– От чего же?
– От тюрьмы. Возможно – от смерти.
Я блефовал. Улик у меня не было ни малейших – не только против Вайнцмана, а и вообще никаких. И я чувствовал себя мотоциклистом: стоит притормозить – и мигом потеряешь равновесие.
– Я уверен в одном: вас, Закрайского и моего брата связывала с экстрасенсом какая-то общая тайна. Например: некто по непонятным пока причинам хочет убрать съемочную группу из города… Или конкретно – с мест, где происходят съемки. Зная впечатлительную натуру Глеба, он выбирает весьма необычный путь: нападение ряженых – ночью, на пустынном шоссе… Это должно было произвести впечатление.
– Какое нападение? – спросил Вайнцман, но я отмахнулся, как от комара.
– Он нанимает людей, одевает их в украденный со студии реквизит, выводит, так сказать, на цель… Да, здесь действовал большой эстет. Бедного Глеба до сих пор трясет (в детстве мальчик, помнится, очень увлекался «Вием»). Но я-то…
Я намеренно сгущал краски, изображая из себя этакого солдафона-прагматика, и художника прорвало:
– А вы, стало быть, из другого теста? Вы не верите в чертовщину, летающие тарелочки, перевоплощения, зато охотно верите в некий «вселенский» заговор против вашего брата? И как вы думаете: что такого в тех местах, где снимается фильм? Алмазы? Нефтяное месторождение? Упавший шпионский спутник? Ну не молчите, мне хочется знать, как далеко простирается ваша фантазия!
Но я молчал, потому что разъяренному, растрепанному, оскорбленному в своих лучших чувствах художнику требовался не собеседник, а слушатель, точнее, жертва. Ну и пусть. Я согласен, лишь бы он продолжал говорить и подводить меня – окружными путями, десятой дорогой, но – к разгадке.
– Думаю, не ошибусь, если скажу, что вы всю жизнь, с детства, посмеивались над братом. И родители наверняка ставили вас ему в пример (вот уж чего никогда не было): Боренька – реалист, он крепко стоит на ногах… Многого мальчик, конечно, не достигнет, но и не проживет жизнь мечтателем, не будет мучиться несбывшимися надеждами (это – было, когда я со спокойно бьющимся сердцем и идеальным кровяным давлением подал документы на юридический факультет, а «кремлевский мечтатель» Глеб уехал в плацкарте покорять столицу… И ведь покорил-таки, сукин сын!).
Вайнцман меж тем смахнул вечную каплю с длинного носа и обвиняюще ткнул меня пальцем в грудь.
– Вы просто завидуете ему, юноша. Настоящему, большому таланту грех не завидовать.
– А вы?
– И я, – покорно согласился он. – Однако я помню и о том, что талант – это не только дар божий… Он может быть и страшным проклятием.
Он помолчал.
– Теперь вы понимаете, кого нужно спасать? Сейчас, немедленно. А вы –"ряженые", мафия… Глупости, юноша. Ну скажите, почему всадники напали на автомобиль? Захотели напугать – помаячили бы издалека, позавывали бы страшными голосами. Подбросили бы галлюциноген – сейчас в любой аптеке навалом всякой дряни.
– Я не верю в призраков, – упрямо сказал я.
Вайнцман с досадой махнул рукой.
– Призраки бесплотны, они не умирают от пистолетной пули. И уж точно не швыряют в противников серебряные стрелы. Глеба не собирались пугать, это ясно. Его хотели убить. Вопрос: за что?
Мы сидели в машине, и нас плотным одеялом укрывал туман. Я смотрел перед собой, видя лишь фрагмент безлюдного тротуара (метров пять, не более), высокую вычурную ограду университета, мокрые деревья в бесстыдной наготе… Я сто раз на дню задавал себе эти вопросы: почему нет вмятин на «Жигулях»? С какой целью кто-то не пожалел серебра на арбалетную стрелу? Почему, убив экстрасенса, преступник не унес кассету, на которой был запечатлен Глеб? Куда пропала женщина со светлыми волосами, потерявшая ленточку и звонившая мне из квартиры, где лежал труп? В чем именно Глеб соврал и почему сейчас, имея почти готовый фильм, отказывается снимать его окончание? Что такого необычного и страшного произошло восемь веков назад, что отдается эхом до сих пор? Почему оно – что бы там ни было – не стало прахом и тленом?
Наконец (и это меня интересовало особенно остро), почему Вадим Федорович не устроил Глебу скандал (да и вообще не предпринял абсолютно ничего!), узнав, что родной и любимый внук не будет больше сниматься в картине?
Сложив эти «почему» вместе, я спросил:
– О чем вы говорили с Закрайским?
– А вы догадайтесь.
– Нет настроения. Мы спасаем Глеба или играем в ребусы?
Вайнцман с хитрецой взглянул на меня.
– Я обожаю ребусы. У меня дома – не поверите – целая коллекция. Только жаль, что нашу с вами загадку вы принизили до какой-то серой обыденности (я был о вашей фантазии лучшего мнения). А если попробовать подняться чуть выше? Посмотреть на это… как бы под другим углом? Если допустить, хоть на минуту, что Глеб действительно обнаружил некую аномальную зону, отверстие в черном покрывале? Если он на самом деле уходит туда (или его засасывает помимо воли, словно в трясину)? Отсюда его нежелание снимать фильм по прежнему сценарию – он в чем-то ошибся, поддался на чью-то изощренную ложь… И решил ее разоблачить..
– И получил в ответ серебряную стрелу, – закончил я со вздохом («и посмотрел на доброго, трезвого, да вот только – эх, беда-то какая! – тронутого умом…» – вспомнилась цитата из классики).
– Попробуйте объяснить иначе. Серебро убивает слуг дьявола. В чьих-то глазах ваш брат выглядел именно так.
Злое отчаяние захлестнуло меня. Будто некая железная завеса опустилась передо мной – я бился в нее, стараясь докричаться до участников событий… А в ответ получал недоуменные взгляды, либо, будто в насмешку, заумные рассуждения, уводившие в дебри черной магии… А ведь Марка Бронцева убили вовсе не, заклятием из «Шестокрыла» или «Молота ведьм». Кто нажал на курок? Этот хитрый художник-декоратор? Директор музея, укравший из квартиры собственный глиняный шарик (чем он, кстати, заинтересовал экстрасенса? Тот вроде бы не относил себя к знатокам археологии)? Владимир Шуйцев, чей взвод навсегда остался лежать в чужой, выжженной нездешним солнцем земле? Кто-то пока неведомый, чья кассета, третья по счету, пропала из тайника?
– На завтра я вызову вас повесткой.
– Меня?
– Вас всех – работников киностудии. Потому что кто-то из вашей компании замешан в двух серьезных преступлениях. Была бы моя воля – я вообще запретил бы съемки: слишком нездоровая атмосфера… Но атмосферу к делу не пришьешь. Однако в моей власти установить над вами самый жесткий контроль. Отныне я буду наблюдать за каждым вашим шагом. И тогда, если убийца действительно существует в плоти и крови (привидения не стреляют из пистолета), он споткнется.
– За что вы меня не любите? – грустно спросил Вайнцман.
Я хмыкнул.
– Если честно, то вы мне глубоко безразличны.
– Вот как? – он казался слегка уязвленным.
– Меня интересует мой брат. Ему грозит опасность, пока я не могу определить, какая. Но я чувствую: вся эта история замыкается на нем. Я готов поверить в черта, в путешествия в прошлое, в летающие тарелочки, но это не меняет сути: за Глебом охотятся. И я сделаю все, чтобы защитить его, слышите? Пусть это знают все, и убийца в том числе. Брата я не отдам.
Вайнцман вдруг очень по-стариковски всхлипнул и отвел глаза. До этого момента я как-то не задавался вопросом, сколько же ему лет. Он казался вечным и незыблемым, как скелет мамонта во владениях Закрайского. Однажды Глеб (уж не помню, по какому поводу) сказал: «Яков Арнольдович, вы – лицо нашей киностудии. Живая легенда. Операторы, режиссеры, артисты – все преходяще, а вы…» – «А что, декораторы нынче в дефиците?» – возразил кто-то ревнивый. «Вайнцман – это не просто декоратор, – ответил мой брат. – Вайнцман – это Вайнцман». И с ним все согласились. Студию Глеба действительно невозможно было представить без этого старичка еврея, деловитого, несколько суетливого и всегда чем-то недовольного («Довольство всем, юноша, есть признак ограниченности ума, запомните!»).
