Разговор Авилова с Шадриным тогда затянулся. Юрий Фёдорович убеждал Шадрина в том, что он может ещё потерпеть, ведь он холостяк. Шадрин стоял на своём: квартира редакционная, и почему они с Шинкарёвым должны прозябать в общежитии?!

– Но мы могли и не выделять благоустроенную квартиру семье Глушкова, – начинал нервничать Авилов, – а отдать её нашему работнику.

– Глушков – чей работник? А все мы, редакционные? – невозмутимо спросил Шадрин и высказал как бы предположение. – Вероятно, какого-то штата США? И к тому же Глушков редактирует газету с её первого номера.

– Умничаете, Виктор Кирьянович? Умником себя считаете? Смотрите, боком бы не вышел Вам штат США…

– За дурака не держите.

– Вот – вот, – закипал Юрий Фёдорович. – Это чувствуется и по Вашим публикациям.

– Какие претензии к публикациям?

– Ну, с этим мы ещё разберёмся, придёт время. И если Вы умный человек, то в данной ситуации должны сориентироваться. Во всяком случае, проявить партийную сознательность. Я Вам настоятельно советую.

– Понятно. Но причём здесь партийная сознательность? Это не моя и Шинкарёва прихоть. Нам ведь приходится работать и по вечерам. Не все ваши сотрудники продолжают свой рабочий день в домашних условиях. Они, в основном, служащие. Как говорится, после окончания рабочего дня не болит голова у дятла.

– Вижу, – пытаясь сдержать свои эмоции, сказал Авилов, – Вы так ничего и не поняли. Судить о наших работниках нам, а не Вам. Вы лучше осмотрительнее занимайтесь своим делом.

– Пытаюсь. Почему же я ничего не понял? Мне всё ясно. Знаю: всё равно сделаете так, как решили. И Вашу настойчивость понимаю. Но знайте и моё мнение: я в принципе против Вашего решения.

– Вы свои принципы поберегите до лучших времён. И поменьше их выпячивайте в газете.

– Это что – намёк?

– Понимайте как хотите.

– Хорошо.

На том и разошлись.

Авилов сделал так, как решил. Но через год всё же выделил Шадрину и Шинкарёву по комнате в коммуналках.

В этот день, не глядя на Шадрина (у него была привычка при разговоре с собеседником упирать свой взгляд в стол), Авилов начал как бы издалека:

– Мы, Виктор Кирьянович, с Вами встречаемся не первый раз. Так ведь?

– Если это не вызовы, а встречи, то да, второй, – в тон Авилову ответил Шадрин.

– М-да, – словно обдумывая ход предстоящего разговора, Авилов замолчал.

Пауза затянулась. И Виктору на память пришёл прошлогодний случай.

Тогда летом половина редакции ушла в отпуск, в том числе и Глушков. Ушёл в отпуск и Авилов. Перед отъездом он напомнил Копейкину, чтобы тот включил в повестку дня очередного пленума райкома отчёт редакции за последние полтора года и о плане работы на перспективу.

Вёл пленум Копейкин. Тогда члены пленума решили по привычке, что будет самоотчёт, и потому многие уткнулись в книги и газеты, перешёптываясь между собой. Но после первых фраз Шадрина зал умолк и сосредоточил внимание на выступающем.

– Вот сегодня поставлен отчёт редакции, – начал, немного волнуясь, Шадрин. – А мне бы хотелось заострить внимание присутствующих на проблемах, которые захлестнули наш коллектив. Нас можно критиковать за многое. За недостаток своих материалов в газете. За опечатки. Но вправе ли я спрашивать с людей больше, чем они могут? Мы сами провели своеобразный анализ и пришли к выводу: ни одна категория работников района не находится в таком бедственном положении, как журналисты и полиграфисты. Ставки нищенские. У фотокорреспондента Владимира Петрова – семьдесят рублей, у литературных сотрудников – девяносто. У типографских работников не выше.

– А у Вас? – перебил его Копейкин.

– Мне показался странным такой вопрос, поступивший от секретаря райкома партии, но я отвечу: сто тридцать. Знаю, и у работников аппарата райкома не выше моего. Но никто из наших работников не может устроить детей в садик. Половина работников ютится по общежитиям. И никому нет до этого дела, несмотря на то, что газета выходит под флагом районного комитета партии и районного Совета депутатов трудящихся. На поверку мы ничейные. Куда ни кинь – везде клин.

– Вы, товарищ Шадрин, по существу вопроса выступайте, – взвизгнул Копейкин.

– Прошу не перебивать. Я и говорю по существу. Возьмём само здание редакции и типографии. Сказал «здание», и самому сделалось нехорошо. Сарай, продуваемый всеми ветрами; заключённые против таких условий взбунтовались бы. А мы ничего – терпим. Зимой работаем в перчатках и головных уборах.

Из президиума выпрыгнул к трибуне член бюро, начальник отдела управления госбезопасности по району Рем Петрович Жмуриков, и, размахивая номерами «Тундровой правды», срываясь на фальцет, иронически прокричал:

– Это что за газета?! Сплошные ТАСС и АПН! Что Вы, товарищ Шадрин, по этому поводу нам скажете?!

– Хорошо, что я Вам ещё товарищ, – спокойно, но с тем же оттенком иронии парировал Шадрин наскок Жмурикова. По залу прошелестел тихий смешок. – Я был готов к такому вопросу. И Вы, Рем Петрович, напрасно усердствуете и пытаетесь нас обвинить в каких-то серьёзных просчётах. Во-первых, своих публикаций в газете не так уж мало, учитывая, что нас осталось четверо из восьми сотрудников. Во-вторых, ТАСС и АПН – советские агентства, и мы получаем материалы этих агентств по официальным каналам, оформили подписку на них. И, в-третьих, Вам что не нравится? Например, АПНовская публикация «Русские письма. К столетию со дня выхода первого тома «Капитала» Карла Маркса? Или ТАССовская «Культура нового мира», в которой приводятся слова Владимира Ильича Ленина о том, что «безграмотный человек стоит вне политики, его сначала надо научить азбуке. Без этого не может быть политики…» Нам, вероятно, всем не хватает этой самой азбуки, потому всю жизнь рубим лес на корню. Продолжать или достаточно?

Жмуриков отвернулся от Шадрина и молча сел на место.

– Сегодня, как и вчера, – закончил Шадрин, – мы с ответственными работниками разговариваем на разных языках. Потому что они не вникают по существу в наше дело, не знают его, далеки от него, не знают наших нужд, которыми мы перегружены.

В зале установилась гнетущая тишина. Копейкин объявил перерыв.

В перерыве к Шадрину подошёл его давний знакомый преклонных лет, отбывавший в здешних лагерях десятку по пятьдесят восьмой, так и оставшийся в этом крае, Никон Константинович Глазов, у которого ещё не выветрились из памяти и души перипетии судьбы, и, крепко пожав ему руку, сказал:

– Ну, старик, даёшь. Я даже испугался за тебя. Подумалось, за такие речи, как пить дать, могут увести с трибуны в наручниках. Смотри, не играй так с огнём. Двадцатый съезд-то уже потихоньку смазывают. Оттого и тревожно становится. Инакомыслие у нас и сейчас не в большом почёте. Будь осторожен.

– Так ведь наболело, Никон Константинович. Какая-то глухая стена – и только. И подозрительность.

– Это тоже примета нашего времени. Они тебя сейчас обязательно подстерегать будут. Они прощать не умеют. Вот я реабилитирован и восстановлен в партии, а знаю, что и по сей день нахожусь в поле зрения. Будь осмотрителен и своим эмоциям воли не давай. Мало того, что ты их со страниц газеты не жалуешь, причёсываешь, ещё решил с трибуны. Понял, о чём я тебе толкую?

Тогда, как казалось Шадрину, всё обошлось.

И вот сейчас он готовился к основательной проработке. Он помнил о переданном ему разговоре Глушкова с Авиловым.

– Нам бы хотелось уяснить вот какую суть, – после заминки продолжил Авилов. – Чего Вы добиваетесь своим критиканством? Да, именно критиканством. Публичным.

– Не понял намёка.

– Какой уж тут намёк? Если всех и вся черните. И это, и то Вам не так. Для Вас ангелы только пастухи и рабочие. А остальные – прямо сплошь и рядом злодеи.

– Не все.

– Кто, например?

– Секретарь парткома совхоза «Большевик» Фёдор Иванович Минин. Умница и порядочный человек. Тундровики от него без ума. Он безвылазно в тундре. Да что рассказывать? Я о нём писал. Как писал и о других стоящих руководителях. Есть такие. Но всё же их меньше, чем хотелось бы.