Каждый край жил своим укладом. И мир между ними был. Только в пору окончания страдных дней да по праздникам, когда мужики загуливали основательно, случалось, широносовские сходились с батуринскими, край на край, в кулачки. Доходило до того, что на следующий день заново ставили прясла – изгороди разбирали до жёрдочки. Драки случались не впрямую из-за разницы в вере, хотя где-то в глубине всё же основа этому была.

Мирские-то крест клали тремя перстами и ходили в церковь. Двоедане-то двумя, у них была часовня. Последние постоянно помнили: они в сравнении с мирскими были обижены вдвойне. Староверов обкладывали двумя данями и гнали с обжитых мест и царь, и церковь. Тех, кто не принадлежал к их вере, они называли поганцами. Двоедане, случись жажда, и воды испить не подадут: верой запрещалось посуду поганить другим. А если кто из них из жалости отступал от этого, посудина непременно выбрасывалась – даже для скотины не шла в употребление.

У тех и других засело крепко: разные веры семьи создать не могут. Чаще и драки случались из-за девок. Кто-то из парней или мужиков не так посмотрит на мирскую или двоеданку. А кто-то, случалось, и испортит. В трезвые дни обходилось, в хмельные – прорывало. У двоедан по сложившейся традиции заводилой кулачек был Широкий Нос и его последыши, у мирских – Батурины. Башкырцы сторонились диких затей разноверцев, но бывали биты и с той, и с другой стороны, подвернувшись под пьяный кулак.

В будних занятиях между ними много было схожего. Кормились все хлебопашеством да скотиной. Не шибко плодородные здешние земли давали всё же устойчивые урожаи ржи и картошки, было и овощей в достатке. Скотину тоже было где выпасать. И пескари в Ичкино водились.

Староверы и мирские жили краями и хоронили усопших на разных кладбищах. И башкырцы имели своё. Каждый появлялся на свет по-своему и уходил в мир иной по-своему.

Ещё с Нила у двоедан пошло: перевалило мужику за шестьдесят – при любом здоровье выстругай доски и собери себе гроб. Никто тебе после смерти ладить его не станет. Бывало, стоит гроб в амбаре и дожидается хозяина десять, двадцать и более лет. Гроб от времени почернел, а его хозяин всё ещё отплясывает. Деда Кирьяна, Шадрина Сафона, гроб прождал в амбаре пятьдесят пять лет. На сто шестнадцатом, уже слепой, дух испустил. Слепой, никому не нужный старик до последнего дня в любую погоду ходил босиком, колол дрова. Отец Кирьяна Савва прожил половину сафоновской жизни. Кирьян похоронил и отца, и деда на двоеданском кладбище, где не ставили на могилах крестов – обходились колышками. Позже Виктор Шадрин так и не сможет отыскать могилы прадеда и деда: родственников, которые бы помнили места их захоронения, в Неонилово к тому времени уже не осталось. Корни были обрезаны, выкорчеваны.

У разноверцев были зажиточные дворы и бедные. Потомки Нила порастрясли хозяйство. Батурины же жили не богато, но в достатке. И всё же Шадрины входили в коммуну, а позже в колхоз, труднее, с потугой, с упрямством двоедан. Батурины легче – вместе с миром вошли в коммуну и в колхоз. Хотя и с той, и с другой стороны были раскулаченные. Шадрины и Батурины всё движимое сдали в коммуну, но там всё растащили. Коммуна вскоре распалась. И вот теперь колхоз. Всё повторилось. У Батуриных лишь божницы с иконами пока оставались на прежних местах – в прихожей и горнице, в передних углах. Но так уж вышло, что Шадрины и Батурины породнились: Кирьян Шадрин и Евдокия Батурина начали и продолжили новый род. Разноверцы дали жизнь неверцам.

Семьи Саввы Шадрина и Фёдора Батурина были большие. Савва Калистратович в двадцатые годы работал заготовителем скота и птицы и был известен на всю Шадринскую округу. В селе особо не задерживался, потому основательно в нём обустраиваться не стал. Жил как перекати-поле. В Неонилово всё богатство – избёнка-пятистенок. В городе на постоялых дворах для него держали отдельные пристройки.

Наезжал в село скота да гусей набирать. Наймёт работников, чтобы за откормом их следили, и в загул. Приспеет время перегона стад скотины и гусиных табунов в город – снова наймёт работников. Бывало, гусей тут же в селе пустит под нож – мясо и пух везёт в город в заготконтору. Закончит заготовку, надолго останется в Шадринске в буйных загулах.

Местные гуси издавна славились на всю Россию. Сказывают, гусей здешние купцы в своё время доставляли в Москву и Петербург. Разводили их в округе великое множество. Мясо было превосходнейшего вкуса. Столько пуха натеребливали с одного гуся – его хватало на добротную подушку. До сих пор утверждают, что царские перины набивали шадринским гусиным пухом. А сколько российских литераторов и философов написали шедевров этим гусиным пером. Словом, здешний гусь был и оставался в цене. И Шадрины к нему имели отношение.

Хотя Савва и бывал в Неонилово наездами, здесь наплодил шестерых детей от деревенской Степаниды Каргаполовой. Жена его свету белого не видела.

При наездах Саввы жизнь становилась невыносимой. Тот редкий день не бивал её. Была отдушина, когда уезжал в город, ударялся в новый загул с бабами-потаскухами. Сафон, отец Саввы, ничего сделать с буйным сыном не мог – мог только посочувствовать невестке. Умер Сафон. Недолго после его смерти протянула Степанида, не успев поднять на ноги самого младшего, Кирьяна.

Первенцами были Семён и Ульяна. Семён пошёл в отца. Помогал ему в заготовках. И нередко с ним бывал в городских загулах. Был к тому же подслеповат. И как-то, возвращаясь из города на подводе, при переезде моста через Ичкино свалился с телеги в речку и, будучи крепко пьян, утонул.

Ульяна вышла замуж за городского, нажила четырёх девок. Любила застолья, но умерла в глубокой старости.

У Грапины и Меркурия дети так и не появились. Грапина была страстной женщиной – теряла любовникам счёт. До семидесяти лет была привязана к молодым, сама как бы обретая вторую молодость. Умерла в доме старчества. Меркурий год не дотянул до шести десятков, не успел выйти на пенсию – в заводском цехе убило током.

В люди сумел выйти предпоследний из Саввиных со Степанидой детей – Филимон. Закончил семилетку, педтехникум и до войны учительствовал в одной из деревень Шадринского района.

Кирьян же матери и не помнит. Двух лет от роду остался без неё. В двенадцать похоронил отца. Но родственников в селе хватало. Ульяна и Грапина, пока Кирьян не подрос, оставалисьздесь. И Широносовы помогали, чем могли.

Был бы жив отец, вряд ли разрешил Кирьяну жениться на мирской Евдокии Батуриной.

У Батуриных же семья была полнее Шадринской. Фёдор Батурин со своей Марией прожил пять лет и осиротел. Мария умерла от грудной жабы, оставив на руках мужа двух сыновей – Ивана и Григория. Собирался было уже куковать в одиночку с детьми – охотниц пойти за вдовца с детьми трудно сыскать. Но мир не без добрых людей. Вдовец всё чаще приглядывался к соседке Авдотье, дочери Аверьяна Мировыгина, рослой и стройной девке. Если бы не бельмо на левом глазу – писаная красавица. Это бельмо грозило и Авдотье остаться в вечных девках.

С раннего возраста она пошла в люди. Некоторые мужики, в семьях которых она работала, «на полном серьёзе» подтрунивали над ней: «Эх, Авдотья, не твой глаз, бросил бы я свою Прасковью и очертя голову женился бы на тебе». Говорили такое, не беря в толк, что делают ей больно. Её душила обида: за что её, работящую и всё умеющую делать по хозяйству, обижают? Или одноглазая – не человек? Кто в душу ей заглядывал? Знают ли, сколько в ней доброты? Хоть бы Фёдор Батурин понимал это. Ну и что, что ему тридцать и он на десять лет её старше. Не век же его детям быть без присмотра. Сам-то он на кого стал похож. Что она, не видит, как тянет из себя последние жилы. Но не ей же самой навяливаться ему в жёны.

Как-то само собой получилось, что они стали чаще попадаться друг другу на глаза. По привычке здоровались. Однажды Евдокия спросила Фёдора:

– Фёдор Ильич, трудно поди тебе с хозяйством да детишками одному управляться?

– Как ты понимаешь: в одном лице долго могут протянуть и мать, и отец, и работник?