– Почему же? Сегодняшние события показали: Шадрин не проиграл его.

– Но, по-моему, и не выиграл.

– Может, оно и так. Вы что: жаждали крови? Мне, как только Никифоров зашёл на трибуну и заговорил, стало ясно, чем дело кончится. Авилов – ставленник Алфёрова, а последний – как-никак – член ЦК. Там, – Минин показал рукой на потолок, – субординацию чтят и соблюдают. Так что, уважаемая Александра Николаевна, такой оборот дела – хоть и маленькая, но всё же победа.

– Жаль, Фёдор. Можно мне Вас так называть? Как-никак мы связаны сейчас одним телефоном. – Поняв по согласному кивку, что ей позволено так обращаться к собеседнику, перевела разговор, казалось, в неожиданное русло. – А я подаю в отставку.

– Что так вдруг? Нервы подвели?

– Нет, с нервами всё в порядке. Я ведь, знаете, педагог. В школе слабонервным делать нечего. Поняла, что согласилась тогда перейти на эту работу, не всё взвесив. Раньше со стороны казалось: быть партийным работником, особенно идеологом – дело не только почётное и ответственное, но и чистое. Знаете, поработала здесь всего ничего – полгода – и поняла: начинаю терять что-то в себе, потеряла себя. Вы не удивляйтесь тому, что я разоткровенничалась – просто не с кем поделиться. Вы же сказали, что Шадрин для Вас больше, чем товарищ. В него тогда я поверила. Значит, и в Вас поверила.

– Продолжайте, Александра Николаевна, – давая тем самым понять, что всё верно, всё так и есть, она не ошиблась, сказал Минин.

– Так вот. В тот момент, когда Юрий Фёдорович декламировал, казалось, душеспасительный монолог в адрес Шадрина, во мне происходило своеобразное очищение. Во мне словно что-то проснулось. И это что-то в одночасье привело к решению: я так дальше работать не смогу. Эта ноша не для меня. Пробудили от романтического сна не столько слова Авилова, от которых несло вседозволенностью, хамством, сколько поведение Виктора Кирьяновича. Сколько в нём было выдержки, самообладания! Вы даже не представляете. Вот кому по плечу работа с людьми.

– Я его немного знаю и потому представляю, как он своим поведением бесил Авилова. Тот хотел отповедью спровоцировать Шадрина на обратную реакцию. Не вышло. Но, Александра Николаевна, Вы вновь заблуждаетесь и преувеличиваете возможности таких, как Виктор, попасть в круг вершителей судеб. Таких не допустят. Не их время. Может только произойти случайность. Но он сразу наживёт кучу врагов. Что же касается живой работы с людьми, он напрямую в ней участвует. Говорите, что его публикации знаете или знали чуть не наизусть. А в них что – не люди?

– Вы правы, Фёдор. Но поймите, моя отставка – не следствие проявления малодушия.

– Не объясняйте и не пытайтесь перед кем бы то ни было оправдываться. Я Ваш поступок понимаю. Посмотришь кругом и диву даёшься, как бездари, а то и просто дураки, уцепившись за кресло, годами протирают штаны и юбки, калечат судьбы людей. Бездарь или дурак, но зато в кресле. Попробуй ему предложи оставить место – такой скандал учинит, прозвонит все связи – и не рад будешь. Вот такие – то и в чести.

– По Вашей логике – и я отношусь к таким.

– Ну, Александра Николаевна, сразу и в позу. Если бы Вас относил к этому разряду людей, то, простите за откровенность, наш разговор бы пошёл в ином русле: о погодных условиях в тундре, о настроении пастухов, об их экономических знаниях. Хотите, я Вам раскрою одну маленькую тайну? – лукаво сощурив глаза и улыбаясь, спросил Минин. В этом мининском прищуре Скачкова уловила необыкновенное сходство с таким же прищуром глаз Шадрина, когда того отчитывал Авилов.

– Если не секрет?

– В общем – то секрет. Узнает Шадрин – разговаривать перестанет. Но перед Вами устоять не могу. Слушайте. Когда Вас избрали секретарём, в перерыве того памятного пленума Виктор мне сказал: «Наконец-то, хоть один порядочный и умный человек появился в «белом доме». Что райкомы повсеместно называют «белыми домами», в какой бы цвет ни красили их фасады, надеюсь, Вам известно. Но суть же не в том. Слово «порядочный» не часто услышишь от него. Это высшая его оценка человеческих качеств.

– Что же ему позволило так судить обо мне?

– Ему лучше знать. Рискую, но советую спросить об этом его самого. Догадки сродни сплетням. Виктор же не любит сплетников точно так же, как казнокрадов и убийц. Его профессия требует знать многое: газетчик что разведчик.

– Спасибо, Фёдор. Я обязательно позвоню Кузьмину и Вас не оставлю в покое. – И, как бы спохватившись, задала вопрос: – Что за заявление Вам предложил передать Авилов в общий отдел?

– Оно связано с шадринским делом. Прихоть Авилова, а сейчас уже будет смирновская.

Виктор пришёл в сознание на вторые сутки. Открыл глаза. Белый потолок реанимационной палаты (он этого знать не мог) принял за всё ту же стену плотного молочного тумана, а шумы за форточкой окна, доносящиеся уже с Великого океана, – за хриплый вой Вьюна.

«Туман ещё не рассеялся, – на мгновение осенило его. – Где же Вьюн? Он же был рядом».

Попытался сделать движение. Но тело не послушалось. Он понял, что валун, защемивший руку, сполз и накрыл его целиком.

Туман в глазах с трудом рассеивался. Шадрин скорее ощутил, чем увидел, что на первый план, заслоняя удаляющийся туман, выплыл нечёткий силуэт человеческого лица. «Нанто? Минин?» – боль кольнула сознание. Ему послышались голоса.

– Виктор Кирьянович, Вы меня видите, слышите? – среди всех доносящихся внешних шумов он всё же выделил тихий мужской баритон.

Шадрин напрягся и, еле шевеля губами, беззвучно спросил:

– Кто это?

Человек, склонившийся над ним, по шевелению губ понял вопрос.

– Это я, Антон Фёдорович Таранов, – баритон усилился.

Шадрин, сомкнув веки и тут же раскрыв их, дал понять, что уловил сказанное. «Что он здесь делает?» – мелькнуло в сознании Шадрина. Этот вопрос, заданный самому себе, заставил Виктора напрячь остатки памяти.

Наслышан был о враче из Тундрового Антоне Фёдоровиче Таранове. Многие знакомые отзывались о нём как об отменном хирурге. Сколько он спас человеческих жизней. Шадрин давно вынашивал мысль написать об этом человеке. Возможно, тот пришёл к нему для беседы. Но почему во всём белоснежном? И Виктор не припомнит, чтобы приглашал Таранова. И почему лицо этого человека расплывчато, нет в нём чётких характерных черт? Может быть, всё это во сне? Тогда почему он, как это бывало, не может освободиться от сна? Шумы в голове усиливались, глаза застилала какая – то чернота.

Он снова провалился в забытьё.

Таранов всё же облегчённо вздохнул. Отступив от кровати, сказал хирургу краевой больницы Хворостову:

– Алексей Антонович, значит, первая операция удалась. Шадрин будет жить.

– Антон Фёдорович, не говори гоп, пока не перепрыгнул. Но надежда появилась. Впереди у нас много работы. Кость у него крепка – выдержать такую нагрузку. Однако закупорка сосудов велика. Всё же, как только приведём его в маломальский порядок, придётся транспортировать в Москву. Я только что разговаривал по телефону с профессором Верейским, всё ему подробно объяснил, описал результаты анализов и снимков. Гавриил Моисеевич попросил срочно снять копию с истории болезни Шадрина и выслать ему, но предварительно сказал: случай редкий, может быть, один из тысяч, из сотен тысяч – насильственный правосторонний паралич. И если, говорит, не затронута кора головного мозга, то за это надо благодарить Бога.

– Почти совпадает с нашим диагнозом, – поддержал Хворостова Таранов и продолжил. – К сожалению, Алексей Антонович, я вынужден буду оставить Вас. Мой главврач звонил – обеспокоен моим отсутствием. Получил внушение от первого секретаря райкома Авилова, хотя часы его в Тундровом, говорят, сочтены, и виновником этого является как раз наш пациент. Так вот, Авилов, якобы, не доволен, что, мол, медсестрой не могли обойтись для сопровождения больного. Без неё, дескать, район обошёлся бы, а вот Тарановыми не следует разбрасываться по мелочам.

– Причина гнева, выходит, ясна. Но что он смыслит в медицине, ваш Авилов? Если бы не Вы, то после пятичасового перелёта Шадрина следовало бы направлять не к нам, в реанимацию, а прямо в морг. Да и без Вашей живой консультации нам бы трудновато пришлось.