Сгущённо экспрессивную манеру повествования создают:
• расположенные по принципу градации эпитеты, однотипные по структуре фразы с контрастным сопоставлением: «Он не был ни настолько смел, чтобы отрицать Бога, ни настолько силён, чтобы верить в него… Не мог он ни подняться так высоко, ни упасть так низко, чтобы господствовать над жизнью и людьми…» [с. 235];
• фразы с анафорическим повтором: «Он был полезен, и полезен многими своими свойствами. Он был полезен для рынка, как то безымянное “некто”, которое покупает галоши, сахар, керосин и в массе своей создаёт дворцы для сильных мира; он был полезен для статистики и истории, как та безымянная единица, которая рождается и умирает и на которой изучают законы народонаселения; он был полезен и для прогресса, так как имел желудок и зябкое тело, заставлявшее гудеть тысячи колёс и станков…» [с. 236], придающие повествованию своеобразный ритмический рисунок (начинает звучать ритмическая проза);
• символические детали: «Минутами густой туман заволакивал мысли, но лучи сверхчеловека разгоняли его…»; «Жизнь показалась ему узкою клеткою…» [с. 235, 243] и развёрнутые сравнения, например «Измученный, уставший, он напоминал собою рабочую лошадь, которая взвозит на гору тяжёлый воз, и задыхается, и падает на колени, пока снова не погонит её жгучий кнут. И таким кнутом было видение, мираж сверхчеловека…» [с. 234–235], становятся своеобразным лейтмотивом повествования, выражением авторского сочувствия к герою, который ценой огромных усилий пытается преодолеть собственную ограниченность и одержать победу над властью «рока», подчиняющего его волю.
В понятие «рока» герой Л. Андреева вкладывает представление о тех социальных и биологических препятствиях, которые стоят на жизненном пути каждого человека и существенно ограничивают его свободу Смерть для него равносильна освобождению… Иначе относится к проблеме смерти автор, не случайно он лишает факт самоубийства Сергея Петровича оттенка героизации, который несёт в себе формула Ф. Ницше, и «заставляет» его умереть так же неумело, неловко и прозаично, как он жил: «Раствор яда оказался приготовленным неумелыми руками и слабым, и Сергея Петровича поспели отвезти в Екатерининскую больницу, где он скончался только к вечеру. Телеграмма к матери Сергея Петровича запоздала, и она приехала уже после похорон. Студенты, вызвавшие ее, находили, что это к лучшему, так как в гробу, с вскрытым и опорожненным черепом и пятнами на лице, Сергей Петрович был очень нехорош и даже страшен и мог произвести тяжёлое впечатление…» [с. 251]. По Л. Андрееву, человек не может перешагнуть через себя, через свою несвободу в смерти. Как отмечает Иванов-Разумник, «признание объективной бессмысленности человеческой жизни идёт у Л. Андреева рядом с сознанием её субъективной осмысленности» [15, с. 159]. Последнюю писатель понимал как нескончаемость борьбы, самоценность поединка свободного человеческого разума с непреодолимыми для него препятствиями – абсурдом, роком.
Квинтэссенция такого мироощущения – трагедия измученного «проклятыми вопросами» человеческого разума перед лицом абсурда – в полной мере отразилась в повести Л. Андреева «Мысль». Рассматривая её структуру мы исходим из того, что жанр является одним из стилеобразующих факторов, и следовательно, принципы повествования во многом должны зависеть от жанровой принадлежности произведения. Для повести Л. Андреева характерна экспрессивная манера повествования, при которой большое внимание уделяется мысли и чувству автора, субъективным оценкам изображаемого, его концепции мира. Контур сюжета повести «Мысль» определяет авторское восприятие окружающего мира как безумного, иррационального, абсурдного: «Безумный, счастливый в своём безумии мир…». Для выражения концепции безумия, абсурдности реальной действительности Л. Андреев использует целостную систему стилистических средств, в значительной степени усиливающих эмоциональное воздействие произведения.
Одним из основных изобразительных приёмов в повести «Мысль» является контраст. Повествование строится на столкновении антиномий: разум – безумие, свобода – тюрьма, господин – раб, палач – жертва. Холодный расчёт героя оборачивается безумием: «…всю жизнь я был безумцем, как тот сумасшедший актёр, которого я видел на днях в соседней палате. Он набирал отовсюду синих и красных бумажек и каждую из них называл миллионом… Не с этим ли миллионом я жил?» [с. 401]; свобода – несвободой: «…я любил свою человеческую мысль, свою свободу» [с. 417]; «Мне живо представилось, как я чужд всем этим людям и одинок в мире, я, навеки заключённый в эту голову, в эту тюрьму…» [с. 395]. Господин над своей мыслью превращается в её раба: «…самое страшное, что я испытал, – это было сознание, что я не знаю себя и никогда не знал. Пока моё “я” находилось в моей ярко освещенной голове, где всё движется в закономерном порядке, я понимал и знал себя, размышлял о своём характере и планах, и был, как думал, господином. Теперь же я увидел, что я не господин, араб, жалкий и бессильный…» [с. 410]; палач – в жертву: «Для себя вы можете решать, но для меня никто не решит этого вопроса: притворялся ли я сумасшедшим, чтобы убить, или убил потому, что был сумасшедшим?» [с. 419].
Уже современники говорили о стилистических контрастах в произведениях Л. Андреева. В последующих литературоведческих исследованиях, значительно углубивших представление о функциональном аспекте андреевской стилистики, в свою очередь неоднократно высказывалось мнение о двойственности андреевского стиля. Так, Л. Иезуитова справедливо указывает на то, что тональность всех произведений Л. Андреева отличается сочетанием размеренной, чуть стилизованной эпичности с нервной экспрессивностью. В повести «Мысль» отчётливо выражены два стилистических плана. С одной стороны – ровное эпическое повествование, характеризуемое краткостью, лаконичностью авторской речи, констатирующей факты: «Одиннадцатого декабря 1900 года доктор медицины Антон Игнатьевич Керженцев совершил убийство. Как вся совокупность данных, при которых совершилось преступление, так и некоторые предшествовавшие ему обстоятельства давали повод заподозрить Керженцева в ненормальности его умственных способностей…» [с. 382]; «На суде доктор Керженцев держался очень спокойно и во всё время заседания оставался в одной и той же, ничего не говорящей позе. На вопросы он отвечал равнодушно и безучастно…» [с. 420]. С другой стороны – исповедь героя, где короткие фразы информационного характера сменяются сложной системой экспрессивных стилистических средств, призванных создать атмосферу безумия, иррациональности, абсурда. При этом кольцевая композиция – небольшой зачин (сообщение о факте убийства) и такая же лаконичная концовка (краткая зарисовка сцены суда перед вынесением приговора) – выражает идею замкнутого круга, из которого нет выхода.
Исповедь героя, в свою очередь, включает в себя два эмоционально-стилистических плана, написанных резко контрастными, чёрно-белыми красками. Смысловой доминантой первого плана становится восприятие героем собственной мысли как послушной исполнительницы его воли: «Как она была послушна, исполнительна и быстра, моя мысль, и как я любил её, мою рабу, мою грозную силу, моё единственное сокровище!» [с. 392]. Образно-смысловая доминанта второго плана – сюрреалистическая метафора («пьяная змея»), передающая ужас героя, утратившего контроль над собственной мыслью: «Вообразите себе пьяную змею, да, да, именно пьяную змею: она сохранила свою злость; ловкость и быстрота её ещё усилились, а зубы всё так же остры и ядовиты. И она пьяна, и она в запертой комнате, где много дрожащих от ужаса людей. И, холодно-свирепая, она скользит между ними, обвивает ноги, жалит в самое лицо, в губы, и вьётся клубком, и впивается в собственное тело. И кажется, будто не одна, а тысячи змей вьются, и жалят, и пожирают сами себя. Такова была моя мысль… Это была бежавшая мысль, самая страшная из змей, ибо она пряталась во мраке. Из головы, где я крепко держал её, она ушла в тайники тела, в чёрную и неизведанную его глубину. И оттуда она кричала, как посторонний, как бежавший раб, наглый и дерзкий в сознании своей безопасности» [с. 409].
