Повествование в повести Л. Андреева ведется от третьего лица, но с позиции героя, что резко повышает его субъективность: хотя автор показывает Сергея Петровича со стороны, отдельные факты его жизни даются не столько объективно, сколько сквозь призму его собственных чувственных, душевных и умственных реакций. В результате у читателя зачастую возникает ощущение, что повествование приобретает исповедальный характер. Вероятно, этому способствует и то, что рассказчик, судя по всему, такой же студент, как и Сергей Петрович, может быть, его сокурсник, один из тех, кого «настоящий случай навёл на размышления и разговоры о разъединённости студенчества, отсутствии общих интересов и умственном одиночестве» [с. 246].

Активность повествователя, сознание которого находится на уровне сознания героя, в свою очередь невольно привлекает к себе внимание. Тем более, что он рассказывает об уже произошедших событиях. А следовательно, получает возможность, несколько дистанцируясь от них, периодически нарушать хронологию повествования: с некоторым опережением, как бы забегая вперёд, сообщать о наиболее важных, ключевых событиях из жизни Сергея Петровича (сближение с Новиковым, который познакомил его с учением Ницше; первое письмо Новикову – «приговор над тем, что называется Сергеем Петровичем»; встреча со студентами в публичном доме, где он впервые называет себя «сверхчеловеком»; разговор с горничной накануне самоубийства и её фраза: «Когда вас будить завтра?» — на одну ночь отсрочившая роковой шаг и др. Затем в ретроспективном плане рассказывается о том, что происходило с ним в течение более или менее длительного отрезка времени и, собственно говоря, привело к определённому рубежу в его жизни.

Ключевые моменты в жизни Сергея Петровича повествователь фиксирует повторно с помощью оборотов «в это именно время» или «в эту минуту», как бы возвращая своему рассказу логическую последовательность, с тем, однако, чтобы тут же, в очередной раз забежав вперёд, наметить новый рубеж: «В это именно время, когда полное примирение с фактами становилось возможным и близким, он сошёлся с Новиковым…»; «В это именно время Новиков получил от Сергея Петровича первое письмо, очень большое и малопонятное, так как Сергей Петрович совершенно не был в силах облечь в форму мыслей и слов всё то, что он видел так ясно и хорошо…»; «В это именно время Сергей Петрович поехал к женщинам, где встретили его товарищи, и намеренно не стал пить, чтобы яснее сознать то, что приходится в этом мире на долю его и ему подобных…»; «В эту минуту вошла горничная за самоваром и долго собирала посуду, которую она плохо различала сонными глазами. “Когда вас будить?” – спросила она, уходя…» [с. 231, 238, 242, 248]. Такая «перебивка» событийного плана, внешняя аритмичность парадоксальным образом создаёт необходимый автору волнообразный ритм повествования, включаясь в который, сознание читателя как бы сливается с сознанием повествователя и героя.

Развитие основной темы повести «человек и рок» связано с убеждением Сергея Петровича, что «не мозг, а чужая, неведомая воля управляла его поступками» [с. 243]. Попытка противостоять этой воле, проявившаяся в стремлении к самоутверждению, в определённой степени характеризует каждый из периодов, на которые распадается жизнь Сергея Петровича:

• период «примирения с фактами» («он обыкновенный, не умный и не оригинальный человек») отличается гипертрофированным ощущением собственной посредственности и к двадцати трём годам завершается признанием своего полного поражения: «Как и многие другие, Сергей Петрович не думал, что он живёт, и перестал замечать жизнь, а она текла, плоская, мелкая и тусклая, как болотный ручей… и он ещё раз повторял себе, что она – факт, с которым нужно мириться» [с. 230–231];

• период «видения сверхчеловека» играет двоякую (переломную и переходную) роль в жизни героя: в это время Сергей Петрович ещё более болезненно воспринимает свою посредственность, по контрасту со сверхчеловеком, который «полноправно владеет силою, счастьем и свободою», и Новиковым, на котором «ему чудился отблеск сверхчеловека» [с. 233], но в то же время осознаёт своё право на счастье: «Я не хочу быть немым материалом для счастья других, я сам хочу быть счастливым, сильным и свободным, и имею на это право…» [с. 238];

• период «возмущения против природы и людей» отражает перелом, наступивший в самосознании героя («А что имеют другие, на то имею право и я… Нет таких фактов, с которыми должен мириться человек…» [с. 240, 242]), но в очередной раз пройдя искушение миражами, он снова оказывается на грани поражения: «…когда Сергей Петрович понял, что деньги не исправляют несправедливостей природы, а углубляют их и что люди всегда добивают того, кто уже ранен природой, – отчаяние погасило надежду, и мрак охватил душу. Жизнь показалась ему узкою клеткою, и часты и толсты были её железные прутья, и только один незапертый выход имела она» [с. 243];

• как следствие, итогом внутренней эволюции Сергея Петровича становится решение умереть («Раз нельзя победить – нужно умереть. И Сергей Петрович решил умереть и думал, что смерть его будет победою» [с. 244]), которое он принимает под влиянием формулы Ф. Ницше: «Если жизнь не удаётся тебе, если ядовитый червь пожирает твоё сердце, знай, что удастся смерть» [с. 235].

Финал повести, как всегда у Л. Андреева, – кстати, это один из признаков новеллистической структуры модернистской повести начала XX века, – неоднозначен, внутренне парадоксален, что не могло не отразиться на различных его интерпретациях. Так, Л. Иезуитова полагает, что самоубийство Сергея Петровича – и шаг отчаяния, и бунт, и торжество победителя одновременно. В свою очередь, И. Московкина отказывается истолковывать смерть героя как победу. С её точки зрения, исследовав влияние учения Ницше на обыкновенного, «среднего» человека, Л. Андреев показал не только его привлекательные, но и очень опасные стороны. С этим нельзя не согласиться, впрочем, как и с утверждением Т. Вологдиной, полагающей, что Л. Андреев открыл и показал в человеке новый, трансцендентный, аспект, который, по его мнению, не учтён Ф. Ницше.

Характерно, что самоубийство Сергея Петровича и героями повести воспринимается по-разному. Знавшие его студенты полагали, что он «находился в состоянии умственной тупости, схожей с гипнотическим сном, когда над волею безраздельно господствует своя или чужая идея» или испытывал нечто похожее на «горделивый и беспорядочный бред мании величия», – степень непонимания ими причин, побудивших Сергея Петровича к самоубийству, отражает и то, что они всерьёз (с ожесточением!) обсуждают вопрос: «возможно ли было спасение для Сергея Петровича в этот решительный момент его жизни?» [с. 246, 251].

Об отношении Новикова к смерти Сергея Петровича повествователь умалчивает, но его реакция вполне предсказуема: нетрудно представить себе, как он в кругу товарищей в очередной раз смеётся над Ницше, который «так любил сильных, а делался проповедником для нищих духом и слабых» [с. 238]. Со своей стороны, повествователь всячески пытается сохранить объективную позицию, избегая давать какие-либо оценки поступку героя. И только Сергей Петрович воспринимает свою смерть как победу «смелого духа над слепой и деспотичной материей»: «Пусть сгибаются те, кто хочет, а он ломает свою железную клетку. И жалкий, тупой и несчастный человек, в эту минуту он поднимается выше гениев, королей и гор, выше всего, что существует высокого на земле, потому что в нём побеждает самое чистое и прекрасное в мире – смелое, свободное и бессмертное человеческое я! Его не могут победить тёмные силы природы, оно господствует над жизнью и смертью – смелое, свободное и бессмертное я!» [с. 250–251].

Что касается авторской позиции в повести, то о ней можно судить, исходя из особенностей развития лирического сюжета, отразившихся прежде всего в стиле повествования, сочетающем в себе как нейтральную эпическую манеру изложения, так и экспрессивную, лирическую. Наибольшей экспрессией отличаются фрагменты с описанием возникающих в сознании героя видений «человека, который называется Сергеем Петровичем и для которого закрыто всё, что делает жизнь счастливою и горькою, но глубокой, человеческой…» (гл. 3, 4). Постоянные ссылки на психологическую точку зрения персонажа делают их откровенно субъективными, а повышенная экспрессивность свидетельствует о стремлении к открытому выражению авторского отношения к изображаемому.