Хотя Скотту больше по душе была кричащая самоуверенность известной коллекции Джилберта и Джордаш, он не мог не согласиться с матерью, что Пикассо великолепен.

– Конечно, некоторые по-прежнему относятся к Пикассо с усмешкой и считают его торговцем, который стремился продать свои картины втридорога. Но посмотри-ка на дату – вот на этом полотне. Тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Оно было написано на три года раньше, чем соседствующая с ним картина Брака, а в то же время и сюжет, и техника исполнения почти одинаковы. Удивительная текстура. Восхитительно богатая палитра красок.

Лайза говорила с авторитетностью эксперта. Ведь в Европе она изучала не только издательское дело. Все это началось в Париже с восторженных и таких понятных лекций Мишеля Дюпре. В Лондоне ею уже никто не руководил, но после Парижа знания ложились на прочный фундамент. Лайза набрасывалась на музеи Европы, как голодная львица. Она жадно впитывала в себя все, что было в Прадо, в ленинградском Эрмитаже, в галереях Флоренции. Галерея «Нортон» не могла и мечтать встать с ними в один ряд, но в ней имелись картины, которые оказались бы к месту на стенах самых знаменитых музеев мира. Это полотно Пикассо было одним из таких.

Лайза взмахивала изящными пальцами, подчеркивая свои слова, а Скотт с благоговением смотрел на нее. Ни одна из картин не могла сравниться с его матерью. Ни один художник не решился бы на попытку добиться сходства. Даже если бы ему удалось точно передать внешность, он не увидел бы беспрестанно излучаемой ею энергии и этой суровой целеустремленности, которая окружала ее искрящейся и холодной, как лед, оболочкой. Что двигало ею, оставалось тайной. Откуда брались силы для такой динамики, мощи порыва вперед, благодаря которой все препятствия сметались с ее дороги и устранялось любое противодействие? Он никак не мог найти ответ на этот преследовавший его вопрос, хотя искал он его всю жизнь. Так или иначе, но он чувствовал, что ответ даст ему ключ к пониманию своих собственных жизненных устремлений. Как только тайные запросы матери перестанут быть для него секретом, тогда и собственные желания окажутся на грани осуществления. Как только ему откроется ее цель, он сразу обратится в ее рыцаря, сделает ее мечтания своими, а когда ее фантазии превратятся в реальность, ему, Скотту, можно будет всю оставшуюся жизнь нежиться в лучах ее благодарности. Заря этой благодарности возвестит о новом появлении его на свет Божий – любимого и желанного сына, а воссоединение сына и матери станет – обещанием вечного блаженства.

Мать прошла вперед, чтобы насладиться чудным полотном Матисса, а Скотт задержался у необычного скульптурного портрета работы Пикассо. В мысли его внезапно ворвался холодный и резкий женский голос.

– Снова по эту сторону моста, Лайза? Не можешь прожить без этих задворок? – В голосе звучало ехидство. – Удивительно, чего можно достичь, выйдя замуж за старца. Но тебе ведь известна поговорка: «Счастье не купишь за деньги». А из девки они ни за что не сделают леди.

Оказавшегося, весьма кстати, в стороне, метрах в шести от матери, Скотта словно ударило взрывной волной. Он не поверил своим ушам. «Что это? Какая-то добродушная шутка, веселое подтрунивание старой Вернон подруги?» «Ничего подобного», – говорил тон голоса, жестокий и высокомерный. А личность говорившей подтверждала это.

Это была Джо Энн Стэнсфилд, жена сенатора Стэнсфилда, покровительница искусства, весьма аппетитная на вид и брызжущая ядом сквозь плотно стиснутые зубы.

Первым побуждением Скотта было выйти вперед и врезать ей так, чтобы она не встала. Но он словно прирос к полу. Нечто, пересилившее эмоции, не давало ему, как библейской жене Лота, сдвинуться с места. Где-то в глубине вырвался на свободу дикий зверь любопытства. Скотт инстинктивно почувствовал, что сейчас узнает нечто жизненно важное для себя. Это было страшное чувство – обжигающее предвидение, что он стоит на краю важного открытия. Джо Энн Стэнсфилд и ее муж Бобби. Мать не переваривала обоих, но он так и не знал, почему. Она никогда не ходила на приемы, если знала, что они тоже там будут, и никогда не приглашала их к себе, даже на благотворительные балы, когда в списки приглашенных включались все подряд, без особого разбора. Временами это вызывало у него любопытство, но потом он решил, что это не важно. Кто-то тебе нравится, кто-то нет. Все очень просто. Так было до этой минуты.

Словно маленький ребенок, прильнувший к замочной скважине, Скотт с ужасом наблюдал за разворачивающейся у него перед глазами сценой.

Застигнутая врасплох неожиданной словесной атакой из-за угла, Лайза на миг побледнела, но быстро пришла в себя, и краска уже возвращалась на ее щеки. Она повернулась лицом к своему врагу – тигрица, готовая к прыжку, дичь, готовая превратиться в охотника.

– Да ты и сама являешь собой блестящую иллюстрацию правдивости собственных слов, Джо Энн. Однако в отличие от тебя, у меня и мысли никогда не было скрывать свое происхождение. Напротив, я горжусь им.

Лайза бросилась в контратаку, выпрямившись в полный рост, с вызовом откинув назад голову, гордая и неустрашимая. Однако не невредимая. Скотт видел, что коварное нападение оставило свой след. Никогда прежде не видел он своей матери в подобной стычке на тропе войны. Это была загадочная и пугающая сцена, но ее предстояло пережить. И все же он не пришел ей на выручку, подсознательно убежденный, что то, чему он оказался свидетелем, лишь неизбежная прелюдия к мощным и более жарким будущим битвам, где понадобится его помощь.

Спокойно глядя Джо Энн в глаза, Лайза сделала свой второй выстрел.

– Единственное, что изменилось, Джо Энн, так только то, что ты теперь берешь плату побольше. Предоставляемые же услуги нисколько не изменились.

– Что? Что? – не веря своим ушам взвизгнула Джо Энн. – Ты назвала меня шлюхой? Ты осмелилась назвать меня шлюхой?

Словно с находящегося на орбите звездолета. Скотт наблюдал за всем этим и ждал.

– Брось, Джо Энн, ни для кого это не новость. Ты промышляешь этим с незапамятных времен. – Лайза торжествующе улыбнулась.

Стычка, которой она не искала, была закончена, и верх одержала она. Теперь было самое время удалиться. Но отнюдь не отступить. Казалось, стоявшая перед ней Джо Энн вот-вот взорвется и закидает своими останками всю коллекцию галереи «Нортон».

Лайза повернулась и пошла к сыну; походка ее была ровной, шаги размеренными. А в спину ей летел крик разъяренной Джо Энн:

– Ты никто, вылезшее из ниоткуда, Лайза Старр! Никто из ниоткуда!

Через плечо матери Скотту открылось поразительное зрелище.

Джо Энн Стэнсфилд – ее красивое лицо было искажено ужасной гримасой злобы – медленно опустилась на колени, словно собиралась молить Бога, чтобы тот сразил ее врага молнией. Здесь, посреди безлюдной галереи, отрешенная от всего, кроме ненависти, она посылала эту ненависть, истовую и незамутненную, в спину его матери. Сила этой ненависти не поддавалась описанию.

Когда Лайза дотронулась до его руки, Скотт почувствовал, что пальцы матери дрожат. Такая чистая, ничем не прикрытая агрессия никого не могла оставить спокойным.

– Пошли, дорогой, нам пора.

Тон у матери был обычный. Однако когда она потянула Скотта за собой, голос ее изменился. Он был по-прежнему спокойным и тихим, но по страстности не уступал ярости Джо Энн.

– Молю Бога, чтобы скорее наступил день, который избавит меня от этой ужасной женщины, – промолвила Лайза.

Скотту показалось, что только сейчас мать впервые заговорила с ним.

В Палм-Бич сердце любого дома делилось не на четыре, а на две части. Первая, конечно же, столовая. И еще бассейн. Особняк, принадлежавший Блэссам, как и многие другие дома на Саут-Оушн-бульвар, мог похвастаться парой бассейнов. Один, с морской водой, устроенный по соседству с пляжным домиком с южной стороны от проходившей вдоль океана дороги, считался «повседневным» и предназначался для детей, шумных игр, надувных лодок и кругов. Что же касается расположенного за домом бассейна с пресной водой, который прятался среди зарослей банановых, лимонных и грейпфрутовых деревьев и был защищен от морских ветров, то здесь все поддерживалось в строгой изысканности, и ничто не могло нарушить спокойной безмятежности и устрашающей четкости установленного здесь порядка.