Я приходил один, без ребят, на берег реки у конюшни. Поднимался на самый высокий бугор и всматривался в даль другого берега. Луг просматривался до опушки леса. Но памятника я не увидел. Но мне так хотелось, чтобы он там был – памятник коню-герою труда. Просто я его не нашёл. А он есть… Со звездой…

Сегодня ночевать домой Витя не пошёл. Валенки сырые, Руки-ноги уже не шевелятся. А поесть и дома нет ничего. Сторож дед Тихон напоил Витю малиновым чаем, накрыл старой войлочной попоной и что-то долго-долго бурчал: то ли учил молодёжь, то ли жалел её, а быть может что-то вспоминал.

Латаные-перелатаные валенки долго оттаивали, лёд долго не сдавался, но всё-таки тепло печки-буржуйки победило ледяные сосульки и снег. Через некоторое время пар тонкой струйкой стал подниматься от валенок к дощатому потолку сторожки, теряясь в темноте. Витя сомкнул глаза: к утру обувка будет сухой, дед Тихон досушит, а где надо подлатает. Он хоть и бурчит, но жалеет мальчишек, которых война из школы загнала в конюшни, на фермы, в поля.

Сон мгновенно всем мальчишеским организмом. Витя впал в бездонную пропасть, блаженно паря над землёй, над временем, над всей Вселенной. И он ещё сильнее зажмурил глаза, чтобы дольше не просыпаться, продлить до вечности сладостное блаженство сна.

– Мама, мам, папа пришёл, – вбежал в дом Витя.

– Умывайтесь с отцом, сейчас стол накрою, ужинать будем.

Пока Витя поливал отцу на руки, шею, а затем сам фыркал, как отец, под струёй прохладной колодезной воды, мама накрыла на стол и, не дожидаясь мужчин, начала кормить младшенькую Нюрочку. Витя больше любил ужин, потому что все вместе за большим столом, потому что счастлива мама, потому что уставшие отцовские глаза нежно и гордо смотрят на всю семью. Все вместе и все счастливы.

В прошлую субботу отец брал сына в ночное. Только что закончился сенокос. Свежие душистые стога в вечерних сумерках казались сказочными исполинами. Витя, сидя на широкой спине старого коня Рубина, представлял себя добрым молодцем, готовым сразиться с громадным чудовищем, но, подскакав к стогу, вдруг оказывалось, что громадное чудовище позорно бежало, и всё наше войско – колхозный табун – праздновало победу. Нахлебавшись ухи, сваренной из свежевыловленных ершей, Витя лежал на копне сухого ароматного сена, очарованно глядя на угли догорающего костра, слушал, боясь пропустить самое интересное, рассказы старых конюхов.

Эх, вырасту, буду конюхом, как отец.

Нет, Витя, жизнь распорядилась иначе: раньше, чем вырос, ты стал конюхом, и не как отец, а вместо отца…

В тот вечер отец ужинал молча. Над столом висела тягостная тишина. Допив молоко, отец долго скручивал цигарку, но она не поддавалась онемевшим пальцам. Оторвав новый листок от сложенной в книжечку газеты, долго и сосредоточенно слюнявил толстую цигарку, прикурил от лампы и, наконец-то, заговорил. Нет, не заговорил, а глухо выдохнул вместе с махорочным дымом:

– Завтра ухожу…

Мать прижала к груди Нюрочку, правой рукой пытаясь обнять Витю, но, пошарив над его головой, не смогла этого сделать. Руки обмякли, слёзы залили материнские глаза. Витя, чтоб не заплакать, насупился и смотрел в дальний угол.

Шёл четвёртый день войны…

Через день Витя вышел на работу вместо отца. В колхозной ведомости появился первый трудодень на имя двенадцатилетнего конюха Зарубина Виктора.

К осени на конюшне осталось вдвое меньше коней. Мобилизовали животных на фронт. А из взрослых работников на конюшне остался только сторож дед Тихон. Старшим конюхом, или как он сам себя называл – заведующим – назначили Ивана Ивановича, паренька на три года постарше Вити. Став начальником, Иван Иванович начал бриться для солидности старой отцовской бритвой. Опасной бритвой с едва различимой надписью»Ленинград» давно никто не пользовался. Иван Иванович тщательно правил её о брючной ремень, но всё равно бритва больше резала кожу на верхней губе, чем едва пробивавшийся пушок. После таких процедур лицо заведующего было больше изрезано, чем выбрито.

Утро на конюшне начиналось большими хлопотами. Кормить и поить лошадей, пока не было студёных морозов, не составляло для ребят больших трудов. А затем начиналось: прибегал с нарядом Иван Иванович. Согласно этому документу следовало распределить коней и конюхов по колхозным работам. И, как всегда, чего-нибудь не хватало: исправной упряжи, телег, подкованных лошадей, возниц. Всегда всего не хватало. Иван Иванович кричал, сам проверял упряжь на каждой лошади, всё пытался сам переделать, исправить. Потом скакал в контору, возвращался с исправленным нарядом, вновь кричал и бегал, покуда конюшня не оставалась пустая, лишь из сторожки раздавался храп ночного сторожа деда Тихона.

Сначала было очень тяжело. После адского труда с зари до зари немели не только руки и ноги, но и весь позвоночник, гудела голова, оставалось лишь одно желание: упасть куда-нибудь и уснуть. Потом помаленьку привыкли. Привыкли и к крику заведующего.

Вчера вечером, когда Витя, задав на ночь сена лошадям, собрался уже идти домой, его отозвал Иван Иванович:

– Виктор, твоя очередь утром водопой обеспечивать. Смотри мне! – Без окриков и угроз Иван Иванович не мог отдать ни одного распоряжения. Он явно копировал старого председателя колхоза.

Председатель колхоза Пётр Ильич, одноногий красный командир, в гражданскую с М.В.Фрунзе до Памира ходил. Живая легенда, а не председатель! Как инвалиду и герою ему на отдыхе быть следовало, но война и его призвала служить Отечеству. Да он и не унывал. Мотаясь по полям и фермам на двуколке, успевал повсюду. Кричал, махал костылём из коляски, грозил всем трибуналом и вновь нёсся по полям и пастбищам. А угрозы оставались всего лишь угрозами. Кому грозить-то: бабы да мальцы – вот и вся «армия» красного командира Петра Ильича. Но и это «войско» рвёт жилы, помогает воюющим мужьям, отцам, братьям. С председателя взял моду кричать и грозить заведующий конюшней Иван Иванович. Несмотря на свои пятнадцать лет старался выглядеть не просто строгим, но и вовсе суровым:

– Смотри уж мне!..

Витя вернулся в конюшню, взял лом и лопату. Выйдя к реке, постоял, глядя на волны сугробов, и шагнул к обрыву. С размаха провалился по грудь, а твёрдого наста не достал. За день занесло и тропы, по которым водили коней поить, и саму лошадиную поилку. Выполз Витя с одной лопатой, а лом утонул в сугробе. Пришлось вновь ползти в уже утрамбованную ямку за ломом. Валенки наполнились колючим снегом, который через минуту холодными струйками проник до кончиков пальцев. Выудив из снежной пучины лом, Витя через сугробы наугад двинулся к месту, где была оборудована зимняя поилка: прорубь и длинный ледяной желоб.

На реке сугробы были мельче и уже не так затрудняли движения. Вьюга прекратилась, и свежий снежный покров ярко отсвечивал голубовато мерцающий свет вышедшей луны. Витя надеялся, пройдя несколько кругов, наткнуться на старую прорубь, но, изрядно утоптав снег вокруг предполагаемого места водопоя, ничего не обнаружил. Настроение у молодого конюха было пакостное: он полагал, что скоро управится с работой, подготовит водопой с вечера, чтобы утром подольше поспать, и лишь с рассвета очистит тонкий ледок. От обиды и растерянности мальчишка грохнул ломом в сугроб, как, по его представлению, сказочный Морозко, околдовывая зимнюю природу. И… О, счастье! Эх! Горе-то… Скользкий тяжёлый инструмент скользнул по обледеневшим рукавицам и, не встретив сильного сопротивления, исчез полностью под снежным покрывалом. Это же занесённая снегом и слегка замёрзшая старая прорубь! Но лом-то утонул. Предупреждал же Иван Иванович: не дай Бог! Вот и небольшая дырочка в снегу, оставшаяся от злополучного тяжёлого инструмента, медленно сырела, постепенно пропитываясь студёной речной водой.