Я попыталась прицелиться в самолет, который мелькал прямо передо мной, но это оказалось непросто. Все же, подумалось мне, если снаряды проходят сквозь экран, а не рушат опорную конструкцию, это уже неплохо. «Эрликон» отгремел и умолк. Сначала я решила, что его заклинило, но потом сообразила, что истратила весь боезапас.

Пошатываясь, я спустилась с лафета: в ушах звенело, руки отваливались, плечи болели, все туловище ныло.

Дессу быстро схватил меня за локоть.

– Эй-эй-эй, Тэлман, все в порядке?

– Отлично, – рассмеялась я. – Полный кайф.

– Во-во.

В финале экран уже был продырявлен в центре. Еще трое по очереди подходили к пулемету; и Дуайт, и миссис Дессу отказались. Потом Дессу опять вышел на огневой рубеж, застрекотал проектор, и прежде чем снова разразилась пальба, зрители, толпившиеся у амбразур, разразились и восторженными, и негодующими криками.

На экране возникла физиономия Саддама Хусейна, непроницаемая, мрачная, с застывшим выражением. Из «эрликона» в нее полетели 20-миллиметровые пули.

На этой короткой пленке Хусейн выступал в разных ипостасях: он проводил военный совет, шагал вдоль ликующей толпы, инспектировал войска и так далее. Потом в сотне футов над пустой стоянкой опять замаячило его лицо.

Дессу метил прямо в глаза, пока серебристая ткань экрана не превратилась в клочья, которые, свесившись вниз, трепыхались в воздухе: темная сторона – серебристая, темная – серебристая. Широкий лоб, мясистый нос, густые усы были продырявлены. В конце концов, простреливая полосу между воротом и кадыком, Дессу, должно быть, задел какую-то часть конструкции – посыпались искры, и две очереди внезапно срикошетили в ночное небо ярко-красной римской пятеркой. Пушка опять замолчала; исполинское лицо, никак не исчезающее с экрана, теперь лизали язычки пламени; лоскуты ткани скручивались и падали, а иные взлетали ввысь, подхваченные потоком воздуха.

Опять раздались шумные возгласы и смех. Дессу выглядел как мальчишка, которого заперли в кондитерской. Он кивнул, отер пот со лба и стал принимать рукопожатия и похлопывания по спине, абсолютно довольный собой.

В дальнем конце стоянки пламя обрамляло разодранный, зыбкий портрет-исполин.

Когда компания вернулась на виллу, было уже далеко заполночь, и мы с Дессу расположились у него в кабинете, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Все стены здесь были увешаны мечами, пистолетами и винтовками, начищенными до блеска и помещенными в хромированные рамы. Пахло смазочным маслом и сигарным дымом.

Дессу затянулся, откинулся на спинку огромного кожаного кресла, отчего оно скрипнуло, и забросил ноги на широкий письменный стол.

– Тэлман, вы себя когда-нибудь причисляли к социалистам? Похоже на то.

– Очень недолго, в студенческие годы. Неужели заметно? – Я попробовала кофе, единственное, чего я хотела. Все еще слишком горячий.

– Ага. Знаете себе цену?

– Приблизительно.

– Наверно, можете себе позволить быть социалисткой.

– Наверно, могу.

Дессу пожевал сигару, не сводя с меня глаз.

– Коллективистка, да, Тэлман?

– Пожалуй, да. Мы все входим в какой-нибудь коллектив. Все мы – часть общества. Да.

– А ваш коллектив – это мы?

– «Бизнес»? – переспросила я. Он утвердительно кивнул. – Да, именно так.

– Вы нам преданы?

– Думаю, я это уже не раз доказывала.

– В знак памяти миссис Тэлман?

– Не только. Это сентиментальная причина, если угодно. Но есть и другие.

– Например?

– Я восхищаюсь тем, за что выступает «Бизнес», его...

– А за что, по-вашему, он выступает? – быстро спросил он.

Я набрала в легкие побольше воздуха.

– За разум. За рациональность. За прогресс. За уважение к науке, за веру в технологии, веру в людей, в их ум, в конце концов. А не за веру в Бога, или мессию, или монарха. Или в знамя.

– Так-так. Ладно. Извините, Тэлман, я перебил. Продолжайте.

– Я восхищаюсь его успехами, его долговечностью. Горжусь принадлежностью к нему.

– Даже несмотря на то, что мы злобные угнетатели-капиталисты?

Я рассмеялась.

– Разумеется, мы капиталисты, но я бы ограничилась этим определением.

– Многие из молодых сотрудников – от Шестого до Четвертого уровня – посчитали бы ваши слова об инициативе, напористости, успехе и так далее чем-то близким к ереси, близким к предательству.

– Но у нас же не монастырь и не государство. Пока. Так что ни ересью, ни предательством это быть не может, правда?

Дессу изучал кончик своей сигары.

– Насколько вы горды принадлежностью к «Бизнесу», Тэлман?

– Разве есть международные единицы измерения гордости?

– Что для вас важнее: наше общее благо или ваши личные интересы?

Я опять попробовала кофе. Все еще слишком горячо.

– Джеб, вы что, просите меня отказаться от каких-то взглядов?

Он прищелкнул языком.

– Нет, пытаюсь выяснить, что для вас значит «Бизнес».

– Это же не один человек, а множество. Некоторые мне нравятся, некоторые – нет. Что касается «Бизнеса» как корпорации, я уже сказала, что не чужда корпоративной гордости.

– Вы на все готовы ради него?

– Конечно нет. А вы?

– Нет. Стало быть, каждый из нас, как я понимаю, работает только на себя, верно?

– Да, но каждый полагается на поддержку и сотрудничество всех остальных, которые помогают нам достичь личных целей. В этом и состоит смысл социальных групп. Как вы думаете?

– Итак, чего бы вы не стали делать ради «Бизнеса»?

– Ну, знаете, обычный набор: убивать, пытать, калечить, вот такие вещи.

Дессу кивнул.

– Это само собой разумеется. А как насчет жертвенности? Ради чего вы могли бы чем-то пожертвовать, если не ради «Бизнеса»?

– Не знаю. Может, ради других людей. Все зависит от конкретных обстоятельств.

Дессу скорчил гримасу и уставился в потолок, как будто ему внезапно наскучил этот разговор.

– Ну да, конечно, все всегда зависит от конкретных обстоятельств.

Я проснулась. Темно – хоть глаз выколи. Что за черт, где я? Без одеяла зябко. Кровать... незнакомая. Послышалось звяканье, словно чем-то бросили в стекло. Я втянула носом воздух, отчего-то испугавшись. Пахнет, не как у меня дома, в Лондоне, не так, как в... Глазго, не так, как в Блискрэге... ах, вот оно что, я в гостях у Дессу. Большая Дуга. Я в Небраске. Домик на каменистом берегу. Снова раздался тот же звук.