То, что Лали отказывалась ходить в школу и почти целыми днями не вылезала из постели, месье Кевара особо не удивляло и не настораживало. Такое он видел уже не раз. И лучшей тактикой считал оставить все, как есть. Его дочь была намного сильнее, чем хотела казаться. Побыв наедине с собой, она всегда восстанавливалась и находила в себе силы снова слиться с социумом. Обычно на это уходила неделя, не больше. Но в тот раз после недельного затворничества в комнате, Лали отказалась есть и пить. Она и так ела не больше канарейки, а теперь совсем решила заморить себя голодом и жаждой. Когда месье Кевар или гувернантка (на то время ею была француженка средних лет) приходили к ней с едой, Лали становилась на кровати по стойке смирно, прикладывала одну ладонь к сердцу, а другую к желудку и громко, чтобы перекричать упрашивания ее поесть, пела куплет из Марсельезы:

Вот после этого месье Кевар действительно испугался за психическое здоровье своей дочери.

– Лальен Женевьева Аленита Кевар, если ты немедленно не прекратишь, я отправлю тебя в дурдом! – впервые за семейную жизнь он сорвался на крик.

Лали затихла на несколько секунд, посмотрела на него своим теплым золотистым взглядом, совершенно здоровым взглядом, но рядом с ним на ее лице взыграла совершенно безумная улыбка и девушка нараспев ответила словами из мюзикла «Моцарт»:

Месье Кевар обвинений не принял и в тот же вечер доправил свою дочь к психологу, о благонадежности которого и умении хранить тайны своих клиентов знал от партнера по винодельному промыслу.

Лали было уже все равно, куда ее везут и что с ней собираются делать. Ей было глубоко параллельно до всего на свете.

Расхваленным психологом оказалась чопорная мадам лет сорока, с длинным прямым носом, чернильно-черным карэ, такими же черными бровями и большими оливковыми глазами. Один только взгляд на нее, одно только звучание ее голоса, напоминавшее журчание ручья, вселяли спокойствие и располагали к мирной беседе. Месье Кевар поведал ей о сути проблемы, точнее, он рассказал о том, что казалось проблемным для него: дочь не ходит в школу, ни с кем не разговаривает, отказывается есть и поет.

Лали слушала его с не меньшим интересом, чем мадам Психолог, и удивлялась, как же ее отец, умный, если даже не сказать мудрый, любимый отец не видит глубже верхушки айсберга. Неужели он не понял, что отобрал у нее все, что она любила, все, чем и для чего жила? Да, он этого не понял, но вот мадам Психолог догадалась сразу же, хоть и не слышала еще всей истории. Так же она поняла, что при отце Лали говорить не будет, но, для порядка, предложила ей высказать то, что ее тревожит месье Кевару. Естественно, девушка не сказала ни слова, только презрительно улыбнулась.

– Месье Кевар, можем мы с мадмуазель поговорить наедине? – мадам Психолог задала вопрос, который прозвучал больше похоже на приказ.

Отец Лали поспешно удалился, окинув на прощание дочь беспокойным взглядом. Он уже представлял, как услышит из-под двери, что его девочка снова начала неистово петь, а может и того хуже – кричать и биться в истерике. Представил, как мадам Психолог говорит, что к ней он обратился слишком поздно и ему необходимо везти Лали прямиком в психиатрическую лечебницу. Еще он сам придумал для дочери самый жуткий диагноз, который только ему был известен – шизофрения. И все это за каких-то секунд 40—50, пока он поднимался из глубокого кожаного кресла и выходил за дверь. Потом ему уже было не до мыслей, сев на кушетку, возле кабинета, он изо всех сил стал прислушиваться к происходящему внутри. Вот только ни одно слово не слышалось отчетливо.

– А теперь ты поговоришь со мной, Лальен? – спросила мадам Психолог, когда они остались наедине.

– Если Вы пообещаете, что сказанное мной не будет использовано против меня, – предупредила девушка.

– В моих планах использовать это лишь для нормализации твоей жизни, – ответила мадам Психолог. Она была приятно удивлена, что Лали с первого же вопроса пошла на контакт.

– Тогда выключите записывающие устройства, уверена, они у вас имеются, – улыбнулась юная клиентка. – Потому что Вам предстоит услышать очень откровенную историю.

Мадам Психолог решила не спорить, она взяла со стола ручку-диктофон и демонстративно выключила его перед глазами у Лали. С самого начала она была уверена, что нет ничего сложного в случае этой девушки, по крайней мере, ничего более сложного, чем старое, как мир, недопонимание между дочерью и родителем.

Лали действительно оказалась максимально откровенной. Она рассказала мадам Психолог обо всем, что привело их с отцом к ее кабинету. И, выпалив все это, как на духу, девушка застыла, вжавшись в кресло, в ожидании вердикта доктора.

– Тебе необходимо стать актрисой, – было первым, что сказала мадам Психолог.

Девушка вопросительно уставилась на нее.

– Да-да, актрисой, – доктор подтвердила, что Лали все правильно расслышала. – Ты намного талантливее и убедительнее даже тех, которые играют в опере Гарнье. Потому что твой спектакль будет длиться не несколько часов, а несколько лет.

Лали начала улавливать суть. Последующие слова женщины в кресле напротив подтвердили ее догадки. Мадам Психолог предложила ей продолжить делать то, что она делала и прежде: снова стать примерной дочерью, нет, намного более примерной, хорошо учиться, посещать уроки вокала и верховой езды, обзавестись друзьями, обыкновенными друзьями-подростками, а не теми богемными, от 25 до сорока, которые появились у нее благодаря Фотографу.

– И только когда ты станешь совершеннолетней, хотя для твоего отца ты никогда достаточно взрослой не будешь, сможешь снять с себя эту маску и быть той, кем пожелаешь, – завершила свои напутствия мадам Психолог.

– Но если для своего отца я навсегда останусь маленькой девочкой, как же я смогу…, – на лице Лали появилась неуверенность, впрочем, лишь для того, чтобы через секунду она смогла сама найти ответ на собственный вопрос: – Деньги! – радостно воскликнула она. – После совершеннолетия я получу доступ к фонду моей матери и смогу уехать. Куда захочу. С кем захочу. Хоть моделью, хоть стриптизершей, хоть порно-звездой! – расхрабрилась она.

Мадам Психолог скептически улыбнулась, бросив взгляд на ее грудь, которая еще не выходила за рамки нулевого размера, и, судя по телосложению девушки, вряд ли когда-то могла бы вырасти больше первого.

Лали поймала ее взгляд и улыбнулась в ответ:

– Вы снова правы, две последние профессии мне не светят.

Так простым меркантильным напутствием, который подарил девушке надежду на светлое и свободное будущее, гениальная мадам Психолог в один сеанс расправилась с подростковой депрессией. Удивлению и благодарности месье Кевара не было предела. Он оплатил на год вперед еженедельные визиты дочери к мадам Психолог. И Лали исправно посещала их, чувствуя, что ту хрупкую веру, которая в ней зародилась, необходимо будет подпитывать, как прекрасный, но очень хлипкий оранжерейный цветок.

Лальен удалось пробыть хорошей девочкой чуть больше, чем четыре года. А потом случайная встреча на концерте восходящей французской звезды ZAZ снова сбила ее с того ровного и гладкого пути, который предначертала ей мадам Психолог. Встретилась она ни с кем-нибудь, а все с тем же Фотографом. Поэтому после концерта Лали позвонила отцу и сказала, что переночует у подруги. Подруга Колин еще была рядом, поэтому подтвердила ее слова. Впрочем, это было даже излишним, ведь месье Кевар снова научился доверять дочери. После осуществления маленького заговора Лали распрощалась с Колин, и отправилась вместе с Фотографом гулять по Монмартру. Он рассказывал о том, что у него заключен контракт с японским модельным агентством, и ему часто теперь выпадает бывать в стране восходящего солнца. Он ласкал ее слух своим бархатистым голосом, говоря о том, как скучал по ней и как счастлив снова встретить, какой красавицей она выросла… И теперь, когда она уже достигла совершеннолетия, он может смело сказать ей, что влюблен в нее. И чем больше Фотограф говорил, тем жарче казался вечерний июльский воздух, и тем сильнее возрастало желание Лали сбросить с себя одежду вместе со своей ненавистной маской. Давно уже она не позволяла себе роскоши поддаваться минутным желаниям. Но в этот раз желание оказалось сильнее и разрешения спрашивать не стало. Просто в один прекрасный момент ее бирюзовое платье вдруг оказалось небрежно отброшенным на траву, а тело, на котором остались одни только кружевные белые трусики, прижато к памятнику Стендаля и осыпано дикими кусающими поцелуями Фотографа.