– Да ненормальная какая-то, – рассердилась мама. – К чему эти трагедии. Хотелось рисовать – пусть бы рисовала. Тем более дети выросли, выкроила бы для себя время.

– В том-то и дело, что рисовать уже не хотелось. Ей ничего не хотелось. Она пошла в лес, потому что уже умерла. Огонь угасал в ее душе долго, годами, оставался тлеющими углями, крохотными искрами, а потом погас совсем, остался лишь пепел.

Мама со звоном отложила ложку.

– Даже есть перехотелось! И к чему ты это рассказала? Я же не запрещаю Вале рисовать? Хотя рисует она как кура лапой. Пусть поет, танцует, вышивает крестиком, играет на балалайке —пожалуйста! Все это можно совмещать с нормальной жизнью.

– Она родилась в нашей семье, ее душа сама выбрала этот путь, – отрезала бабушка.

– Не выбрала, – возразила мама. – Еще не выбрала. И я не хочу, чтобы ты ее подталкивала.

– Ты же знаешь, что надо провести обряд, чтобы дар начал просыпаться.

– Вот именно. Никаких обрядов, – мама повернулась к Вале. – Летом мы переезжаем.

– Куда? – встрепенулась девочка.

– В Пинск. Не столица, но все же цивилизация. Я купила квартиру, возле парка, почти на набережной. Она небольшая, две комнаты, но очень уютная. В сентябре ты сможешь пойти в школу, как остальные дети. А то что это такое – ездишь в школу раз в четверть, на лодке, словно дед Мазай, ни компьютера, ни интернета, не в прошлом веке ведь живем! У тебя появятся подружки. Может, запишем тебя еще и в какой-нибудь кружок или музыкальную школу.

Мама щебетала, воодушевленно описывая прелести их будущей жизни, но Валя смотрела на бабушку. Та сдвинула брови, губы ее сжались в тонкую ниточку.

– А бабушка? – спросила Валя.

– Будешь навещать ее на каникулах. Иногда. – Мама подтянула к себе тарелку, взяла вилку. – Даже аппетит проснулся. Чудесная новость, правда?

Паша долго ворочался в широкой пустой кровати. Один раз он даже встал и заглянул в гостевую комнату, где спала Валя, но, прислушавшись к ее мерному дыханию, тихо прикрыл дверь и вернулся в спальню. Он налил себе вина, открыл жалюзи и долго стоял у окна, глядя в ночную мглу. Они с Любой построили этот дом, пройдя через все тернистые этапы строительства: сначала сама идея – тихий мирный городок, дети играют на зеленой лужайке, не загаженной соседскими собаками, потом выбор проекта, такого, чтобы удовлетворял и амбициям Павла, и стремлениям Любы к домашнему уюту, потом прораб с дурной привычкой отключать мобильный телефон… Когда дом обставили мебелью и переехали, обнаружилось полное отсутствие освещения вокруг него – не критично, но жить в кромешной тьме не хотелось. Павел посчитал бессмысленным тратиться на ремонт всех фонарей переулка – все равно через пару недель, а то и дней, их разобьют – уверял он. Жена говорила, что это подростки стесняются целоваться при свете и таким образом создают себе романтичный полумрак. Полумрак, как же, бушевал Паша, тут темно как у негра в ж… Люба делала строгие глаза – не при дочке, а маленькая Динка радостно улыбалась, демонстрируя первые зубки. Тогда Паша поставил два фонаря у дома. К его удивлению подростки их пощадили. И вот сейчас два бледно-желтых круга света напоминали ему глаза огромной кошки, затаившейся во тьме, беспросветной, как вся его жизнь. И казалось, что за границей зыбкого света нет ничего – одна лишь бесконечная ночь, и весь его дом кто-то острым ножом отрезал от мира, где есть солнце, где люди радуются жизни, где от нового дня ждут чего-то прекрасного, где все так, как должно быть. Наконец Паша решил лечь в кровать, уверенный, что сегодня ему не удастся заснуть, и тут же провалился в свой самый страшный кошмар.

Солнечный зайчик пляшет у него на щеке, дразня ресницы ярким светом. Тюль в легкомысленные ромашки колышется, он почувствовал легкий укол недовольства – Люба снова оставила форточку открытой, а ведь у него больное горло. Недовольство тут же прошло, когда он представил, как сейчас повернется к ней и увидит разметавшиеся рыжие кудри, легкий румянец, делающий ее совсем молодой. Он по старой привычке слегка подует на ее лоб, и губы жены дрогнут, а зеленые глаза в обрамлении золотистых ресниц сонно приоткроются. Люба потянется к нему и станет разглаживать поцелуями следы от подушки, отпечатавшиеся на его щеке. Паша редко ворочался во сне, обычно он просыпался в той же позе, в которой засыпал, и его крепкий сон часто становился поводом для семейных шуток. Он перевернулся на бок, предвкушая обычные утренние радости, и солнце исчезло.

Темно-багряные щупальца ползут к нему по белой простыне. Любины руки вскинуты вверх, за ними тянутся две запекшиеся полосы, два кровавых крыла. Глаза широко раскрыты. Рот застыл в безмолвном крике. Паша кидается к ней, трясет за плечи, целует бескровные губы. Ее голова запрокидывается под неправдоподобным углом, тяжелые капли срываются на промокшую насквозь подушку, и Паша разжимает руки. Люба падает, повернув голову, будто не желая его больше видеть, узкая алая полоса на шее распахивается как звериная пасть. Он отворачивается, не в силах сдержать рвущий грудь крик. Настежь распахнутая дверь детской, любимая кукла Динки, без которой девочка отказывается засыпать, неловко лежит на пороге комнаты. Детская кроватка пуста…

Паша проснулся от собственного крика и сел, стараясь унять дыхание. Он быстро содрал бинт с ладони и привычным движением вдавил палец в старую рану. Стиснув зубы от вспышки боли, он ногтями раздирал подернувшуюся тонкой коркой сукровицу. Через несколько дней после убийства жены и похищения дочери, когда он был на грани сумасшествия, Павел обнаружил, что физическое страдание может ненадолго вытеснить душевную боль. Тогда он впервые воткнул кухонный нож себе в ладонь. Проворачивая коричневую деревянную рукоятку, он орал от боли, но в то же время чувствовал огромное облегчение. Это стало его спасением. Днем у него еще получалось вытеснить воспоминания с помощью работы, алкоголя, продажных женщин, но ночью он оставался беззащитным перед старым кошмаром. Павел привычно перевернул влажную подушку другой стороной, прижал израненную руку к груди и закрыл глаза, тихонько поскуливая, как старый больной пес.

Вале снился сон. Она кралась по еловому лесу, прячась за колючими ветками, погружая босые ступни в мягкий мох. Огибая высокие заросли малины, она губами сорвала сочную ягоду и раздавила ее языком. Девушка зажмурилась от наслаждения, но не стала задерживаться. Запах манил ее дальше – терпкий аромат жертвы, которая пытается убежать. Ноздри Вали затрепетали как у хищника, преследующего добычу. Она явственно видела след – запах прозрачной голубой лентой плыл по воздуху, переплетаясь с лучами солнца, спускающимися нитями сквозь густые кроны деревьев.

– Ты был здесь, я чувствую тебя, – прошептала она. Лес подхватил ее слова, понес дальше в шелесте листвы, шуршании травы… Девушка прибавила шаг, она знала, что надо торопиться и бежала все быстрее и быстрее, легко уклоняясь от веток. Она едва успела остановиться перед обрывом, взмахнув руками и удержавшись на самом краю. Внизу шумела река, разбиваясь на порогах, кружась веселыми белыми бурунами. Девушка заметила в воде гибкое тело речной форели, поднимающейся вверх по течению. На другом берегу стоял мужчина. Валя глубоко втянула воздух, прикрыв глаза. Это его запах вел ее. Мужчина смотрел на девушку, но она не могла разглядеть его лица. Мешал свет, льющийся из его глаз. Валя почувствовала тепло, поднимающееся от пальцев ног, наполняющее ее как сосуд, в груди появилось легкое приятное покалывание, горло сжали слова, рвущиеся наружу, но она не могла произнести их.

– Найди меня, – услышала Валя, а затем мужчина исчез в тени деревьев.

Солнечная змея, обвившая тугими кольцами сердце девушки, стремительно разворачивалась и уползала вслед за мужчиной, оставляя в груди зияющую пустоту.

– Постой! – крикнула Валя, обретя дар речи. – Покажи мне свое лицо!

Но на другом берегу уже никого не было. Лишь покачивались серо—зеленые ветки старой ели.