Прихватив ведро с инструментами, Клот поднялся на двадцатый этаж. Большинство пролетов еще не были заложены кирпичом, а просто вылиты монолитом – скелет из бетона – и ветер, беспрепятственно гулял по этажам, наметая на них огромные кучи снега. Преодолевая слабость и желание поспать, Клот взялся за инструмент. По объекту гулко разнеслись удары мастерка, кирки, кирпича. Больше ни звука, все вокруг глухо и тихо, как будто завернуто в вату. По выходным большинство рабочих остается дома. По собственному желанию появляется только несколько человек. Клот постоянно в числе добровольцев. Он давно не позволяет себе отдыхать: приходится жить мечтою о Лите, жертвовать всем во имя достижения цели. Работая, он думает о ней. Через какое-то время парня окликнул сиплый, простуженный голос, принадлежащий неестественно полному человеку – все те же многочисленные слои одежды тому виной. С минуту он молча рассматривал Александра. «Что он видит? Как ко мне относится? Какая у него жизнь? Явно лучше моей: он же производственный мастер. Во всем заметно наше различие: чистота одежды, бодрость, дорогой мобильный телефон – все у него легче, ярче.… Давно в одной бригаде, но толком никогда не общались», – размышлял Александр, пытаясь припомнить собственное лицо, взглянуть на себя со стороны – не получалось. Клот даже не помнил, когда в последний раз смотрелся в зеркало. «Да и зачем? Лита любит. Чего же еще?» Собственная внешность оставалась загадкой, да и благодаря начинающейся вьюге рассматривать начальнику также оставалось немного. Единственное, что он мог разобрать – это высокого, под два метра роста, паренька, с которого из-за худощавости свисает одежда и, не смотря на это, найдутся черты атлета. Во всяком случае, силы у Александра в руках хватало. Сквозь старый засаленный комбинезон, такие же поношенные бурки и бесформенную шапку большего угадать невозможно. На поясе лазерная рулетка – гордость Клота, правда выдаваемая на смену и то по крайне необходимости. К ней парень испытывал особую нежность, как, впрочем, и к любой электроники, без раздумий тратил свое личное время, отмеряя другим сложные участки стен и полов. Он бы и себе такую купил, ни разу не применив ее на практике. В быту толку от нее не было, но все равно бы приобрел – легенький такой аппарат, вот только цена неподъемная.

– Рулетку давай. И через час на обед приходи. Погреешься, – наконец выдал человек, зачем пришел.

– Разве мы остаемся? – переминался Александр с ноги на ногу, прихватывал морозец.

– Да. Пока не стемнеет. Вентиляцию нужно закончить, конец месяца.

Проклиная сидящих в тепле и уюте, раздающих приказания людей, Клот понимал, что на рынок зайти не удастся. «Хотя магазины еще будут открыты».

Не получив никакого ответа, начальник ушел, бросив напоследок несколько фраз через плечо: вяло, неохотно и непонятно зачем.

– Ведро на лестнице забери, коммунизм не наступил…

«Тебе хорошо, пару раз за день вышел, посмотрел, как продвигается, и обратно к печке», – злился Александр на широкую, удаляющуюся спину, поглаживая осиротевший без рулетки пояс.

Грубо выругавшись – леса скользкие – Клот вернулся к работе. Срывался мелкий снежок. Небо затягивало тяжелыми тучами. Солнце, едва пробиваясь сквозь повисший кисель, шло в зенит. Город спал, лишь изредка в безликих окнах загорались лампы. Александр не видел земли. Его окружали последние этажи высотных зданий, все остальное – в пелене. Начинало теплеть, отовсюду срывались жадные талые капли, маленькие и ужасно холодные. Воздух переполнялся влагой, его можно было черпать ложкой. Внизу заливались лаем собаки, переговаривались редкие прохожие, но увидеть обладателей невидимых голосов не получалось.

Кирпичная стена росла ряд за рядом. «Хорошо хоть в этот раз прямую получил, а то заноси за другими хвосты, углы да балконы выкладывай. На них не разгонишься, не заработаешь».

К обеду туман так никуда и не делся. Как ни досадно останавливать работу, а подкрепиться было необходимо. Клот тянул, не уходил до последнего, и в бытовке уже собрались люди. Одни степенно пережевывали еду, другие, переодеваясь, с более веселыми лицами собирались домой. Молча подсев к столу, Александр достал термос. Не успел взять вилку, как раздался смех.

– Дружище, у тебя опять гречка с яйцом? – слетела ехидная, полуиздевательская улыбка с губ Олега – бывшего шахтера и зануды, каких мало, по натуре неуклюжего, небрежного, всегда в растворе, часто работающего пальцами вместо мастерка.

– Да, опять, – наиграно бодро отмахивался Клот, используя изо дня в день одни и те же слова, отвечая на одну и ту же постоянно повторяющуюся подковырку.

Как бы шутка даже отпускалась Олегом всегда в одно и то же время и повторялась еще раз, когда Клот начинал сворачивать замызганный полиэтиленовый пакетик и прятал его в сумку. «Ничего. Вы обо мне услышите, я-то вырвусь, а вы в холоде да грязи сгниете со своими никчемными никому не нужными душонками».

– Не надоела она тебе!? Гурман. Больше ничего и не ешь, – у Олега на вилке жирный свиной окорок, похожий на его самодовольное лицо.

– Нет.

«Что бы ты понимал, – Александр весело проглатывал на самом деле очень надоевшую ему крупу». Яичница еще нечего, больше, чем ничего; но два-три яйца в день рацион не улучшат, а съесть больше за раз – остаться на следующий день и вовсе с пустой кашей. «Почему люди не могут обходиться без еды»?

После обеда Клот остается один. Вокруг ни звука. Удары собственного молотка пронзительны и слышны, наверное, за сотни километров. Нарушать спокойствие мира не хочется. При каждом звоне инструмента парень втягивал голову в плечи, оглядывался по сторонам, ждал окрика прекратить. Звуки ровнялись преступлению.

Подступался вечер. Туман с новым, более значительным, чем утром, упорством заволакивал округу. Он оживал. Его молочные щупальца тянулись к домам, пожирали деревья, небо. С трудом различались соседние дворы, светящиеся окна в домах. Стрелки часов приближались к трем. Сгущались сумерки, но Александр не сдавался: еще рядок, еще кирпичик. Воспоминания о Лите помогали преодолеть холод и усталость.

«Лита».

Не было других желаний, не было мыслей.

С приходом вечера просыпался ветер, задувал за воротник снег. Быстро темнело, и хоть глаза привыкали, но окоченевшие пальцы – верный признак закончить рабочий день.

…Мрак внизу разогнали автомобильные фары, послышались голоса, чей-то смех.

«Заказчики приехали…», – подметил Александр паркующиеся на стоянке машины, не менее блестящих, выбирающихся из них, хозяев. Он не разбирался ни в брендах, ни в модных покроях, но знал наверняка: наряды собравшихся внизу изящны и ужасно дороги. «А женщины…. Чего стоят женщины! Их белая без единого изъяна кожа, дорогие украшения, лоснящийся смех…, они точно знают о свободе не понаслышке. Нет у них проблем ни с деньгами, ни с чем-либо еще. Не знают физического труда, невкусной еды и, уж точно, высыпаются, ложатся отдыхать, когда вздумается, и не боятся проспать…. Куда спешить? Куда просыпать?»

Люди, отыскивая лифт, скрылись в лестничном проеме. Но прежде, чем стихли их голоса, Клот успел расслышать стоимость выстроенных им стен. Со злостью брошенный мастерок полетел вниз. Все, чем он гордился, к чему стремился, оказалось ерундой, а ежедневно прилаживаемые им усилия полностью лишались смысла. Все дела, наполняющие его мир, все мысли, подолгу занимающие голову, будящие среди ночи, заставляющие мечтать, двигаться дальше, превратились в ничто.

«Кто вспомнит обо мне через пять лет после смерти? Да какие там пять лет. Кому я сейчас интересен? Чем я, вообще, занимаюсь?»

Александр перебирал в голове все приходившиеся ему по душе и по роду профессий обязанности. Хватался за одно, поспешно отбрасывал, надеясь найти хоть что-то незаменимое в своих повседневных действиях, искал снова: незаконченный ремонт, десятки освоенных профессий, необходимость каждый день идти в магазин за продуктами и нехватка денег на эти самые продукты. Дом – ветхий, с потрескавшимися стенами, почерневшими от сырости углами, талой водой, просачивающейся в кухню с прогнившего потолка, сыплющаяся со стен штукатурка; внутреннее убранство также не вызывающее особого восторга. Мебель старомодная, до боли дешевая, доставшаяся в наследство. «Уже десять лет прошло, а я все ремонтом занимаюсь. Да разве тех, – закипал Александр, отворачиваясь от настырных фар, – тех вошедших в подъемник, которым мне ради экономии пользоваться запрещают – пешком, мол, пройдешься – можно подобным заинтересовать? Они, вообще, опускаются до мыслей, не дающих мне покоя? Знают о нас? Пробегают мимо собаки, ну, и пусть – их вокруг много. Хоть на сто работ устроюсь – ничего не изменится. Есть ли в работе хоть какой-нибудь смысл? Вон те, не выключившие фары, аккумулятор не жалеют…, сидят себе в тепле в офисе, подписывают бумажки и понятия не имеют о настоящем труде, несущем отвращение в душу, боль в суставы. Что они знают о постоянных попытках вырваться в люди, и все равно оставаться рабом. Вон, где свобода: не думать, не знать. Не там я ищу».