– Во как? Помнится, один умник в одной мюнхенской пивной так себя загрузил, что, ухватив за помочи проходившего мимо немца, спросил: «Скажи, Адик, где у вас тут…» и выразительно обозначил свою неотложную малую нужду.

– А он что, не помнишь?

– А он, нагло тебе улыбнувшись, вежливо сказал: «Русише шайзе, это там».

– И я никак не отреагировал на это свинство?

– Отреагировал; ты, тоже улыбаясь, как попка твердил: «Данке, данке, данке шен».

– Да, блин, история, – вздохнул художник и почесал себя над виском. – А ведь я тебя, собаку, сразу узнал и, не поверишь, обрадовался. Что-то случилось? Угрызения совести, чувство вины? Или?.. Никак, совсем плохо?

– В психушку чуть не попала, после попытки суицида.

– Да что ты?

– Так мои соседи немецкие подумали и вызвали скорую помощь. А я, понимаешь, тебя вспомнила, и так в Россию захотелось, и это после того, как ты пять лет назад мне сказал: «Знаешь что, маленькая, шла бы ты». Иван, ты что? Неужели забыл?

И я пошла в слезах и в соплях. Пошла, как раньше говорили, по рукам. Случайно вышла замуж, за Пауля, уехала к нему в Германию, родила дочь и затосковала по тебе. Да так, что даже поправилась на нервной почве. Даже в наш с тобой любимый Мюнхен поперлась. Такая была тоска. Через два года с Паулем развелась, дочку он мне не отдал. Квартирку сняла на Любекерштрассе. Однажды сосед по балкону листал каталог немецкого художника Оттона Узеро, с поразительно похожим на тебя автопортретом. У меня, представь, аж сердце защемило. Я попросила его дать мне посмотреть. Хороший немец, он что-то понял…

– Послушай, крошечная, делаем вот что. Я постелю тебе в комнате, окнами на закат, потом мы пройдемся по деревне. Мне надо прийти в себя, решить, что предпринять, потому что вряд ли мой образ жизни тебя устроит. Подумать, как жить дальше, с тобой или без тебя.

– Таким, значит, образом?

– А ты как думала? Сделал глупость, обошелся с тобой по-свински. Не знаю, не знаю, что делать. Единственное, что может меня оправдать… Одним словом, я хотел как лучше. Вот что. Ни по какой деревне мы с тобой не пойдем. Надо хорошо поужинать. Правда, в холодильнике только холод.

– А я поскребу по сусекам? А ты найдешь, чем промочить горло, Пиво исключается… Иван, какой ужин? Бестолочь, где твой укромный уголок? Пойдем уж фотки смотреть, иначе я тебя искусаю.

– О, мне предоставляется шанс загладить свою вину… Секунду. Мне надо распорядиться. Выглянуть в окно.

Эй, пионер! Не в службу, а в дружбу, если тебе не трудно! Все, что я оставил у речки, перетащи ко мне в мастерскую. Спасибо, выручил. Обещанное за дверью.

Пойдем, нежданная и родная моя собака. С ума сойти.

– А как кличут собаку, не помнишь?

– Помню, выговорить не могу…

– Ну попробуй, мне было бы очень приятно.

– Попробую, Любовь.

– Вот видишь – Любовь. Иван… Как это понимать? Что это? Откуда у тебя Оттон Узеро? Он кто – ты?

– Некоторым образом. Я тебе все расскажу. Не сейчас.

– Представляешь, а ведь у меня были тогда смутные предположения, что на каталоге ты. Когда я тебя здесь увидела, я поняла, что с тобой что-то произошло, что у тебя есть тайна. Ты мистификатор?

– Погоди, не все сразу. Боюсь, что ты меня осудишь, когда узнаешь, кто я теперь. Мне ведь придется открыть тебе не только мою тайну… Ладно, пойдем наверх, я тебе что-то покажу.

Вот, это все каталоги. Эти на английском, Узеро на немецком, эти на русском… Из них следует, что некий художник, старающийся не афишировать свою очевидную гениальность и свое имя, тем не менее хорошо известен среди коллекционеров… Некоторые считают его немецким художником Оттоном Узеро, но, скорее всего, эта фамилия вымышленная. Ну и так далее…

Люба, ты помнишь, где мы с тобой познакомились?

– Помню, на Крымском валу. Ты подошел ко мне сзади. взял за плечи. Я оглянулась и поняла, что бояться мне нечего. Ты подвел меня к своему приятелю-художнику, поставил перед собой, погладил по голове и сказал: «Вот эта маленькая красотка – для меня все». А твой друг назидательно порекомендовал: «Корми ее конфетами».

– Ну это было потом, а как познакомились?

– Мы с отцом разглядывали довольно большую картину Кандинского, и отец сказал: «Чтобы попытаться это понять, надо узнать, почему он таким cтал. У него ведь есть достаточно реалистические вещи». Парень, продававший картину, чистосердечно сознался, что он совсем не художник, но любит «срисовывать». И именно эту картину он успевает срисовать с репродукции за неделю, и что он продал таких уже три и получил за них долларами столько, сколько не зарабатывает и за полгода. Ты был где-то рядом, подошел к нам и сказал, имея в виду парня: «Какой простодушный человек». Отец, кивнув головой, согласился. А я тебя, такого большого, заметила еще раньше, и ты произвел на меня сильное впечатление. Размерами. Неужели ты всего этого не помнишь?

– Здрасьте! А разве не я, когда ты с отцом уходила, догнал тебя и сунул в карман твоей куртки оторванный край сигаретной пачки с номером моего телефона… Я запал на тебя так, что дергался от каждого телефонного звонка, а ты все не звонила. Я, кажется, убил бы тебя, если бы узнал тогда, где ты живешь. Наконец ты соизволила, звякнула-брякнула и спросила в своей беспардонной манере: «А кто ты таков? Может, ты прохвост, а я намерена сходить сегодня с тобой в Третьяковку. Нет, в Современник». И пошли мы с тобой в Современник. Получилось это у нас как-то без проблем. Как получалось потом и все остальное. И это было прекрасно.

– Послушай, а что ты делал на Крымском валу? Ведь ты же не художник.

– Не художник, автодорожник, но я, как тот парень, люблю срисовывать. И когда мы с тобой встретились, я был там первый и последний раз.

– Иван, а ты меня хоть немного любил, ну, все это время, пока мы были вместе? Только откровенно.

– Да, и боялся, что ты меня бросишь. Ты умна, обольстительна, а я не твой формат. Потом, твой университет и мой автодорожный несопоставимы. Моих знаний не хватало поддерживать умные разговоры с твоими приятелями. Я поймал себя на мысли, что начинаю тебя ненавидеть за то, что не впущен в круг твоих знакомых. Ты, конечно, в компаниях позволяла мне сидеть рядом с собой, как большому, к тому же я стал от тебя зависим, мне тебя стало мало. Даже когда ты была рядом, я мечтал о тебе, я уже не был уверен в том, что смогу однажды тебе сказать: «Прощай, я ухожу». Нет, я не собирался от тебя уходить, я хотел себя проверить. Это же ни на что не похоже… Я стал безволен. Ужасное состояние.

– И тогда ты набрался наглости после того, как мы провели с тобой одну из обалденнейших ночей, все же сказать: «Знаешь что, маленькая, шла бы ты…» Это было так грубо, так неожиданно, так обидно. Ты на меня наступил. Ты меня раздавил.

– Ладно, об этом стоит поговорить, но не сейчас, прошу тебя.

– Почему тебя зовут «Большим художником»?

– О господи. Да шутка это, связанная с моей первой «профессиональной» выставкой в начале двухтысячных годов. Ее устроил мне в подарок мой школьный товарищ – Сережа, известный в банковской сфере человек, тебе он незнаком. Должен сказать, с какого-то момента мне стало нравиться «сочинять» картины. У меня, правда, хватило ума ни у кого не «срисовывать». Я даже упразднил все свои книги и журналы по искусству, чтобы не было соблазна сравнивать себя с кем-нибудь. Таких «сочиненных» картин набралось на небольшую выставку. Вот тогда Сережа и сделал мне этот подарок. Мало того: он издал каталог с комментарием модного коллекционера современного искусства. Не знаю, зачем, но этот коллекционер сравнил мои картины с живописью «больших» художников двадцатых годов. Наверное, тогда и стало прилипать ко мне это «лестное» прозвище. Выставка подействовала на меня странным образом. Я осознал свое «творчество» как начало Себя… Я безоговорочный художник и прошу всех прочих со мной считаться. Так позиционировать себя мог только наглец и невежа, каковым я тогда и был… Когда я начинал (да и сейчас тоже), я все же держу в уме, что никакой я не художник. Бывали дни, когда я расставлял свои «картины» вокруг себя, тупо на них смотрел, «анализировал» и готов был все искромсать, выкинуть и трезво осознать, кто я таков и что то, чем я занимаюсь, – небезопасное для здоровья умопомешательство. И тут мне опять помог Сережа. Единственное, что меня напрягло – его между прочим высказанное соображение, что ему еще предстоит потратиться на то, чтобы я стал от него независим. Мне тогда показалось, что его участие в моем «развитии» для него обременительно, но имеет какой-то не обозначенный прямо интерес. Время от времени он объявлял мне: «Извини, забыл тебе сказать, но в позапрошлом году в немецком городе таком-то с успехом прошла выставка двадцати твоих работ из моей коллекции, вот почитай, что написали о ней их газеты». А потом и того удивительней. «Скажи, – спросил он. – Ты свои работы не фотографируешь?» Не знаю, почему, но я сказал: «Да нет, а зачем?»