Профессор обернулся, посмотрел в мои осоловелые от упоения дыханием глаза и, подняв стакан, сказал:

– За науку!

И прикончив остатки водки одним махом, вдохнул:

– И давайте спать, что ли… Мне через час опять к больному…

Он, не раздеваясь, упал к себе на постель и почти тут же захрапел.

А я ещё сидел на постели и думал. Не о чуде – что о нём думать, чудо лишь продукт более высоких знаний. Думал о том, почему наукой можно лечить только душевные раны…

По-разному роса

[ложится] по утрам

На лист цветущей сакуры

И на перо

воронье…

Когда проснулся, Рашида Джиганшевича в комнате уже не было. То ли старик проснулся раньше меня и убыл по своим делам, то ли как ушёл ночью к больному, так и не возвращался. Я же спал настолько тяжёлым и глубоким сном, что, кажется, за ночь даже не поменял позы – всё тело затекло и закостенело, став подобным высохшему ломкому рыбьему скелету. Одно радовало – нос дышал как обычно, если не принимать во внимание, что весь свербил от застывшей крови. Отмыться вчера не удосужился, а сегодня приходится мыкаться.

Поднялся, бодро оделся и подошёл к клетке. Тася ещё спала – возраст сказывался, больше спит, чем играет. Но вот что привлекло внимание – в её поильнике плескалась свежая вода, да и корма хватало. Профессор, чаще меня бывающей дома, взял животину под свою заботливую руку. И стал следить за ней с той же тщательностью, что и за когда-то брошенной на произвол судьбы властями аппаратурой…

Почёсывая щетину, в которой скреблись крошки запёкшейся крови, потопал умываться и бриться. Санузел лаборатории – ряды жестяных рукомойников и коробки туалетов – имел только одно зеркало, да и то в паутине трещин и сколов. Но рассмотреть свою физию я смог. Всё – как я ожидал, даже немного хуже. Кожа казалась рябой или поражённой особо извращённой оспой – на ней сидели, цепко прикипев, кровавые брызги. Хорошо, что выскоблил лысину под ноль перед вахтой – хоть там отмываться будет легко. На бои с кровавым душем я тут не рассчитывал.

Отмылся, побрился, и, наконец, вдохнул свежим воздухом.

Теперь – наверх!

Солнце карабкалось в зенит, уже выкатившись белым шариком над восточной грядой. И вокруг разливалась тёплая нега. После холодной воды – просто блаженство. Я перевязал рубашку рукавами на поясе и сорвался в бег. Как бы не было дурно, а без разминки будет только хуже.

Солнышко греет, бег разгоняет кровь по тугим мышцам, камень под ногами трещит… И кажется – век бы так бежал.

Я добрался до плаца, нашёл «свою» бочку, где ещё с вчера устроил площадку. И снова пошёл к КРАЗовской покрышке. СанСаныч всегда говорил, что лучше тренировки, чем работа с мечом, человечество ещё не придумало. Меча у меня не водилось, конечно, но его отсутствие вполне компенсировалось арматурой или грифом от мини-штанги – и вес близок, и отдача в руках хорошо дрессирует держать удар. Вот гриф я и привёз с собой, заранее позаботившись о тренировочном снаряде. И, подхватив металлическую палку, принялся махать. Вверх-вниз, пока тело живо – оно должно двигаться!

Профессора заметил сразу. Все – и строители, и бойцы, – обходили облюбованный мной угол, стараясь не попадаться на глаза, а вот он запросто, как вышел из барака, так сразу по кратчайшей и направился ко мне.

– Утро доброе, Николай.

Я опустил лом на покрышку и повернулся к старику. Ещё дыхание рвалось, сотрясая мокрый от пота корпус, а руки просили движения, но невежливым быть не следует – старик, всё ж таки. Да и помог он мне вчера здорово.

– Ага. Доброе.

И угрюмо стал ждать дальше. Вся природа моя такая – если просто кулаками помахать, то тут меня и ротой не особо напугаешь, а вот с одним таким интеллигентом поговорить… Видимо, права была мать, что не наговорил своё в детстве, так теперь и не наверстаю. От того и напрягаюсь при каждом разговоре.

У старика лицо было тёмным, с набухшими от недосыпа веками и тёмными кругами под глазами и, казалось, что морщины углубились и стали длиннее, отчётливее. Он прошёл мимо, сел на покрышку, взъерошившись и сунув руки в карманы ватника. Сощурился на солнце, подставляя под тёплый свет лицо, и спросил:

– Как себя чувствуете, Николай?

Я пожал плечами. Живой – иногда этого достаточно.

Профессор не отреагировал. Помолчал, смотря на дальние вершины, и внезапно сказал:

– Пацана в город отправить нужно…

Вот так…

Я ещё пытался убедить себя в том, что пацан этот – вовсе не несчастная жертва обстоятельств, что сам за милую душу меня бы поломал, что бой был честным, и я ничего против правил не совершал. Да и попросту, что оборотень – хрен знает какой нации узкоглазый, а они все, узкоглазые, враги мне!

Пытался убедить, но…

Плечи опустились сами. И внутри, словно холодом выложили органы, как в морге. Я подошёл и сел со стариком рядом. Положил ладони на колени. На коже блестел пот, пальцы подрагивали.

– Плох? – спросил я, не поднимая взгляда.

Профессор сморщился и коротко кивнул.

Я стиснул кулаки. И увидел, как побелела кожа над суставами, – огрубевшая, толстая кожа. Носорожья. Об такую можно ножи точить. Или ломать жизни…

– Что я… – горло предательски корябало сухой крошкой, – …ему?

Рашид Джиганшевич поднял на меня глаза, спокойные, уставшие, словно выжатые за ночь.

– Двухсторонний перелом грудной клетки.

Это значит – удар в центр груди вошёл внутрь, раскрошив суставы или кости рёбер с двух сторон, и теперь грудина ничем не сцеплена с позвоночником, лежит на студне легких и сердца, трепыхаясь с ними в такт, не давая полноценного вдоха и спокойного ритма сердцебиения. Это значит – парень не может прийти в сознание, едва-едва дыша кровавой пеной. Это значит – совсем немного до края жизни.

И тут же вспомнил…

– Машина, да? – прохрипел я.

Рашид Джиганшевич вздохнул и ещё больше съежился, подняв плечи.

– Коменданте не даст машины.

Помолчал, поджав губы, сразу сделавшиеся в профиль схожими с утиным клювом. И продолжил:

– Не даст, если я попрошу.

Он так выделил это «я», что всё встало на свои места. И почему подошёл, когда другие опасались, и почему не пытался просить. Умному достаточно, как говорится. Да и дураку ясно. Даже такому, как я.

Что мне ещё оставалось? Кивнуть да подняться.

Развязал рубашку, стянул с пояса и начал одеваться. Ещё не успевшее обсохнуть тело мгновенно сделало её влажной, а значит позже на добротном флисе будут расползаться белые разводы от соли. Но всё это такие пустяки, в сравнении…2

Профессор снизу вверх смотрел, как я собираюсь, и молчал. А за стёклами очков стояло привычное оловянное выражение. И так неловко стало, что я нахмурился, кашлянул в кулак и кивнул, словно дело уже решённое и мы обо всём договорились:

– Пойду я.

И, не дожидаясь ответа, потопал через плац к зданию администрации.

В холле первого этажа за столом вроде ресепшена или «дежурки» сидел Ворон. Его голову тяжело было бы спутать. Коротко стриженный чёрный волос с вкраплением седины – словно конь фантастической масти «вороной в гречку».

– Чего? – кивнул он вместо приветствия.

– Командир, – я показал на лестницу. – Там?

– Спит. Вчера хорошо посидели, ещё пару часов будет отдыхать.

Я в нерешительности замер. Поскрёб колючий ежик волос. Сходу решить вопрос не получалось. И как его можно решить иначе готового плана не выстраивалось. Но Ворон спас меня.

– Ты чего хотел-то?

– Машину, – с облегчением выдохнул я.

– Машину?

Он аккуратно закрыл журнал, заложив страницу пальцем, и с подозрением посмотрел на меня.

– Сдёрнуть решил?

– Нет, – я помотал головой. – В город надо.

– Ты ж только что оттуда! Чего забыл – скажи парням, завтра повезут бумаги и прихватят…