– Нет, – я подошёл ближе и наклонился над столом. – Мне сегодня надо.

Ворон выпрямился, откинулся на стуле, закинув руки за спинку, и снизу вверх глянул на меня змеиным немигающим взглядом. Губы сжались твёрдой линией. И тут же взгляд метнулся мне за спину. Мгновение – и Ворон уже стоял навытяжку, короткими рывками оправляя форму.

Я обернулся.

По лестнице спускался Кастро. Неторопливо, даже элегантно. Как всегда подтянутый и аккуратно заправленный. Сошёл легко, пружинисто, будто не прикладывался вчера весь вечер и ночь, отмечая с подчинёнными очередную победу. Подошёл ближе и сходу протянул ладонь:

– Привет, кого не видел! Что у вас тут?

– Да вот, – Ворон пожал протянутую руку и кивнул на меня: – Машина ему, типа, нужна.

– Чего так? – Коменданте удивлённо повернулся ко мне. – Поломался, что ли?

Я вздохнул от необходимости разговаривать и начал объяснять:

– Парень этот… Батыр который… Ему врача надо. Срочно.

Ворон и Кастро посмотрели на меня с одинаковым загадочным выражением. Словно я только что спустился с трапа летающей тарелки и стал тараторить на неизвестном языке.

– А это… – начал первым Ворон. – Золотых костылей ему не надо? Или там подлизать чего особо переломанное, а?

– Погодь, Саш, – поморщился Кастро и повёл рукой по воздуху в неопределённом жесте, – Я разберусь.

Ворон кивнул и тут же предупредил:

– Я, тогда, к Тимке? – и дождавшись кивка командира, подхватил бумаги и ушёл. Мы с Кастро остались наедине.

Коменданте забрался на стол, свесил ноги и потянулся в карман за портсигаром. Задумчиво покрутил в руке сигаретку и начал говорить, так и не закурив.

– Машина, конечно, есть… И выделить её, конечно, я могу… Только как ты это себе представляешь, Емель, а?

Я пожал плечами. Как-как. Город. Больница. Приёмный покой. А может быть как-то иначе?

Он кивнул, словно подслушал мои мысли, а заговорил о другом:

– Вот ты мне скажи, Емель. Почему мы тут? Не знаешь? А ты посмотри вокруг… Когда эту станцию полвека назад ставили, тут заборов не было, колючку не вешали, и работали в духе ударных строек БАМа, выезжая на молодых комсомольцах-добровольцах. А сейчас – времена другие, Емель. Дух человечности умер в России. Сдох хомо советикус, понимаешь? Теперь тут работает шваль. Их и работать толком не заставишь, и если и поработают – сразу в бега идут. А нам тут тоже копейка лишняя возить туда-сюда этот сброд.

Так вот в чём дело! И я поспешил вклиниться:

– Я заплачу.

Коменданте крякнул и поломал сигарету в пальцах. Сбросил сложившуюся вдвое палочку на пол и внимательно посмотрел на меня:

– Нет, Емель, ты не понимаешь.

– Ага, – угрюмо отозвался я. Судя по всему, действительно, не понимаю.

Он достал ещё одну сигарету и снова закрутил в пальцах, словно не решаясь закурить, но не в силах рассуждать без привычного предмета в руках. И заговорил задумчиво, не глядя на меня:

– Этот сброд был набран по всей Россее-матушке. Когда их привезли в город, они все до усрачки были в дым. Мы этот заблёванный, зассаный скот выбрасывали из вагонов, где так смердело, что глаза жгло! Потом на машины – и сюда. И, я тебе скажу, месяц – слышишь: месяц! – каждый божий день их приходилось гнать прикладами на работу. У каждого из них подписанный контракт. Каждый получил свою поощрительную бутылку перед выездом сюда. И каждый – слышишь: каждый! – хочет сбежать. А что будет потом, ты понимаешь? Вот сбежит какая гнида… И что будет? Если мозги мама вложила, то ноги в руки и сдёрнет к родне, схоронится. А если нет?

Я тоже посмотрел на него вопросительно. Кастро невесело усмехнулся:

– Правильно. В город. И трепаться о великой несправедливости. А у нас в стране толерастов полно теперь – демократия в полный рост – и нагрянет сюда толпа с постановлениями и оружием. Вот зачем нам это? Мы тут спокойненько доработаем этот год и свалим. А станция уже будет стоять и никому дела не будет до того, кто, когда и как её строил. Сколько таких объектов по стране стоят памятниками прошлому? Кто задумывается о том, сколько народу полегло на их возведении? А всё потому, что всегда камни ворочать было уделом быдла. Тех, кто не способен на серьёзную работу. И тех, кто попросту не хочет работать. Кто хочет – тот всегда успевает урвать себе работу нормальную, по плечу и по желаниям. А вот такие, до последнего просиживающие штаны, паршивеющие от невозможности выбрать, требующие от государства подачек и пропивающие последние детские пособия – вот такие и оказываются потом у этого края. Им ворочать камни. И в этом нормальная справедливость.

И посмотрел на меня снисходительно:

– А ты говоришь – машина… Привезём этого твоего «батыра» в больницу. А там сразу вопросы – где документы, какого роду-племени, почему тут, а не там, где прописан. А как он поймёт, что его готовы слушать – такого понарассказывает! Такие же не вспоминают о том, что бумаги подписывали сами, никто не принуждал. И о том, сколько денег только на переброску и оплату уходит! И сразу пойдут обвинения в хрен-знает-чём. Надо нам это?

Он смотрел внимательно, и я отозвался:

– Не надо.

– Вот именно, – он кивнул, что разговор закончен и, сунув сигареты в губы, пошёл на выход, охлопывая себя по карманам в поисках зажигалки.

Вспомнил, как вчера проталкивался к оборотню Профессор – молча, стремительно, безнадёжно. И – не отстал. Шагнул в след и повторил:

– Машину надо.

Кастро остановился. Повернул голову. Вытащил сигарету изо рта и, огладив бороду привычно, двумя перстами, словно выполняя ритуал, глянул остро. И спросил напрямую:

– Он тебе кум или сват? Или и ты толерастией болеешь?

– Он мне соперник.

Кастро скривился, словно собирался рассмеяться, но на полдороге передумал. Во взгляде появилась задумчивость. Сигарета вновь перекочевала на губы. И зажигалка быстро нашлась. Кастро щёлкнул колесом и, прищурившись, посмотрел на синий тонкий огонёк. Вытащил сигарету изо рта и сплюнул на пол:

– Да чёрт с тобой! Дам машину.

– Спасибо.

Кастро махнул рукой:

– Чёрт с вами, спортсменами, сладит! Честь там, дружба, мир, труд, май… Ринги, рефери, гайки в перчатках… Живи пока иллюзиями, пока жизнь нож к горлу не приставила. Может, там сам поумнеешь…

И развернувшись почти по-строевому, вышел. А я, наконец, выдохнул свободно. Всё решилось и теперь оставалось только радоваться. Но радости не было.

Потом сидел на кразовской покрышке и, наминая запястья, смотрел, как бойцы подгоняли машину – потрёпанный УАЗик к бараку и оттуда четвёрка китайцев на руках выносила «оборотня» – осторожно, едва дыша, стараясь не тревожить побитое тело. Но всё равно плохо. Мелкие они, а он мужик справный, мне ростом не уступающий. Я бы, наверное, лучше его в одиночку на руках вынес, чем эти малорослики все вместе, но подходить к узкоглазым совсем не хотелось. А потом машина завелась и бодро побежала по грунтовке к воротам. Вот и всё. Моя миссия окончена.

И, словно подтверждая мои мысли, подошёл кто-то из бойцов и позвал в столовую, где завтракала смена Чахлого.

Расположенная на первом этаже административного здания, столовая выполняла функции и кухни, и кают-компании и забегаловки. Но всё было довольно чисто – двое мелких китайчат, лет по четырнадцать, бодро протирали столы за каждым уходящим и носились с тарелками туда-сюда. На меня они лишь подняли испуганные взгляды и тут же сгинули с глаз, скрывшись за стойкой.

Самого Чахлого не было – принимал дела от сменщика. Но бойцы бодро гремели ложками, опустошая заваленные снедью тарелки. Я с маху сграбастал себе двойную порцию и присел с краю, где народа поменьше и угол потемнее. Но всё равно ловил на себе косые взгляды. Кто-то хотел заговорить, но я смотрел исподлобья и отмалчивался, и мужиков это отваживало.

Еда – скорее сытная, чем вкусная, – заполняла голодное брюхо, и хотелось на жизнь смотреть оптимистично. Оттого, сразу после завтрака, вышел на плац и, щурясь на пригревающее солнышко, решил прогуляться по территории. Уже не бегом, и не знакомясь с местными достопримечательностями, а просто так, ради удовольствия двигаться, дышать воздухом и чувствовать, как мир вокруг тебе рад. Хотелось ощутить, наконец, то дыхание Дальнего Востока, о котором столько романтических песен поют возле костров по всей стране. Хотелось окунуться в хвойный мир, в стылое море, в нещедрое на тепло солнце…