Вихориха принимает на постой не только знатных. Поэтому любит её вся Сибирь.
Пора, пора отбаллотировать Вихориху на уездную предводительницу – защитницу всех обиженных и лиц без определённого места жительства!
Отсюда до Пришлососедовки (а в ней на каждый дом старожила приходится по три хибары пришлых – отсюда и название) всего-то двое суток конной тряски. А до Таёжного Притона ещё полдня пути.
4
Но нет, не доехала до Вихорихи соблазнённая и перехваченная нью-джорской Прокутилкой двойня гулён. Их поперёк правил честно повязали и отправили домой согласно прописке.
Лошадок в Джорке не воруют, считая это дело сильно заметным и потому неприличным.
А вот кошельки, особенно в Прокутилке, в карманах владельцев подолгу не залёживаются.
Нужные люди в жандармских шинельках, не размышляя долго, загрузили пьяную в дупель, в прах, в дрободан парочку в заказную пролётку. Прицепили «поездом» ихнюю лошадиную собственность и отправили под честное слово свидетелей по адресу в Ёкске.
Не поддаваясь на адекватные предложения честного бокса и обшарив кошели, взяли за собственные услуги по три рубля на каждого беспорочного.
Провожатому попутчику Мойше Себайле (не забудьте это имя!) дали из Попёнково-Долбанекских остатков ещё и синенькую. Из тех же кошельков.
Поручению попутчик был не особенно рад. Второе чрезвычайно польстило.
И не так скучно стало в дороге.
Чурающаяся бокса полиция Джорки – лучшая, и, пожалуй, самая добрая во всём мире.
Чин-Чин Охоломон Иванович – заместитель начальника всех охранных дел и представитель права всех граждан, любя и оберегая моральные характеристики сих важных чинов, аннулировал корявую, лишённую всякого экономического смысла запись его подчинённых в ежедневном Протоколе чрезвычайных нью-джорских происшествий.
5
– Как жить с пустым кошельком знают только у стен далёкого, жаркого Ерасулима, увитого бесплатным виноградом, – уверен Прокл. – Как избежать встречи со строгим директором, чтобы продолжать протирать штаны в насиженном и тёплом местечке?
Проклу только и остаётся теперь, что целовать лбом своё пьяное отражение в облюбованном мухами зеркале, испрашивая ответ.
Чтобы не упасть на виду бойких на словцо школяров, упирается Прокл в сучковатые грабельки, изредка оттаскивая от учреждения притулившиеся к цоколю жидкие, осколочные остатки лета.
Меню поменялось у Прокла.
Замаливая грех голодом, мочит Прокл высушенный горох, прикусывает семенцем.
Снимает с бочки камень, снимает крышку, ворошит палкой укроп.
Нанизывает на загребастую вилку огурцы и без хлеба кушает их.
Запивает затворницкую еду рассолом.
Задумчиво хрумкая солёные листышки вишни, лопает запасные квашенья ушедшей на небо супруги.
Ведёт задушевные подстольные разговоры с зелёными человечками.
Журит домовых за бесхозяйственность в хате и хвалит за упадок мышеводства в миниатюрном хлеву.
Холщовый мешок в кладовке потому цел и невредим, хоть за два месяца осталось в нем зерна-муки на самом донышке.
Не так уж и плохо, если разобраться!
Только пучит с чего-то живот, просит брюхо жареной картошки, куру и водки.
Зарплаты ждать ещё месяц.
Но! Выдержит Прокл-молодец! Ему не впервинку.
А до того, когда был Прокл красавцем и трезвенником, втихушку шептали, помаливались и тыкали в Прокла пальцем бабы, удивлённые сошествием в их нью-джорский коллектив ангела-праведника: «Живой ли ты человек, али рисунок с иконки?»
В подвале школы у Прокла вторая квартира, давно ставшая основной.
В первую он пустил временных жильцов – приезжих на фольклорную практику студентов-литераторов Лизавету Самсониху-Кариатиди с грудями, будто у только что народившей бабы, и Брызгалова Славку – тощего, как продольная половина питерской селёдки.
Зато умён и памятлив Славян как три Лизаветы.
Пишет в начале диплома:
«В указанном согласно заданию месте… (тут точный адрес) фольклора очень много. Тут и песни, тут и сказки, тут тары-бары необычные и затейливы традиции народные. Чудны ремёсла и копотливо художество самодельное. Тут присказки, плачи в смеси со смехом. Словно взяты с Востока венчальные шутки, приёмы свадебные, похороны ихние наивеселейшие, добрые, назидательные.
– Жизнь хороша, но смерть есть лучшая часть бытия на Родине, – говорят их обряды. И в чём-то они правы.
Нет явной черты между посадской частью и бедной окраиной.
Одинаково любопытна кухня, трактирский быт, способы содержания скотины.
Надо же: тут в центре пасутся коровы! В Нотр-Даме, говорят, теперь такого уж нет!
Смешны игры шахтёрские, полугородские, где ядро составляют кулачные бои без правил. Тож и зимой после взятия Царь-горы. «Массовость и привлекательность» – девиз директората U.А.«Коpizub & Belg—Frank» и всей его рекламной компании.
Стравливают собак с боевыми петухами, крысиные бега в ходу. Тараканьи в ближайшей перспективе. И то против тараканьих восстают местные скрупулёзные историки олимпиад: «Не наше это, – говорят, – привозное, нет у нас африканских породных скакунов, проиграем любому».
В середине Славян пишет:
«И сексуальные игрища среди неграмотных селян чрезвычайно распространены, а уж как любопытны! Фольк! Голый фольк! В воде, в бане, в кустах чертополоха, в стогах, у костра в ночном. Пугают любящиеся на колючих сеновалах мельничных крыс с мышами, и зверей полевых. И только свиньям и кобылкам все эти хлевные сношенья до лампочки! Хрюканье да фырканье – вот их ответ на логичное, хоть и несколько шумное человеческое времяпровождение. Видывали они и не такое.
А уж как нелепо оригинальна и бестрадиционна местная архитектура, ни на что не похожая: бездна рукоделия и непрофессиональной, но такой забавной выдумки и безграничной фантазии.
Чокнутые, придурковатые и счастливые все люди! Словно недоступный посторонним и обжитый весёлыми аборигенами остров посреди квёлой цивилизации.
Логовища тут деревянные имеются в переизбытке.
Дома узорчато-каменные и просто каменные встречаются значительно реже: в пропорции полтора на сто деревянных.
Растут как грибы землянки, лабазы, сараи, хлева, хранилища. В борах и лесах смешанных – охотничьи домики мелькают в ветвях, числом как гнёзда; есть избушки на своих тихоходах…
Захаживают в Нью-Джорку охотно, как в бесплатную зимнюю столовку, волки, лисицы, медведи, иной раз – лоси. И, судя по частым ночным крикам жильцов, всполохам петушиным и ночным блеяньям, питаются эти нередкие спонтанные гости – те, что не хуже татар – регулярно и по дореволюционным меркам вроде неплохо.
А уж как староста с переулка Фёклы-казачки приплясывает с девками – любо-дорого посмотреть.
Вывод: сюда киношку надо везти и съёмку делать… хватит на десять американьскихъ серь…»
Пишет ближе к концу (а это сотая страница диплома):
«…и Лизка – дрянь, тоже не станет глядеть, ей бы в стакан заглянуть: совсем попортилась девка в местной глуши. И пошла, кажется, по всем рукам, которые только готовы эту шутиху мацать».
И в самом окончании:
«…и всё это полнейшая чепуха, отсев, шелуха, мусор, навоз, пепел пожарища, ни одного явного артефакта… Сметёт всё к чёрту революцией, дождёмся.
И пошли вы все нахрен, потому что читать наш говняный диплом всё равно никто не будет.
А я запишусь на войну – всем вам и родителям назло и себе на потеху, матушку вашу! Вон они – ходят переписчики с повязками будто на рекрутском соборе!
Хренов вам, господа профессоры, фольклор: в солдаты иду».
6
Прокл не против, чтоб ревнивый Славка пошёл в солдаты. Нравится ему самому Самсониха-Кариатиди!
7
…В подвале школы есть ещё склад отжившей срок мебели: там изрезанные ножичками парты и поломанные лавки. Есть слесарный и столярный инструмент. Имеется кухонка – в миру «Преисподня», а фактически она – кофейня директора, и она же учительская на три персоны.
