На рассвете 12 февраля Иван призвал к себе остальных именитых новгородцев из каждой улицы по одному человеку. Они пришди как тени, бледные и изнурённые ужасом происходящего, ожидая неминуемой смерти.

Но царь милостиво глянул на них. Гнев и ярость только что пылающие в его безумных глазах вдруг неожиданно угасли. Он сказал тихо:

– Достопочтенные мужи новгородские! Все доселе живущие на этом свете! Молите Господа о нашем благочестивом царском державстве, о христолюбивом воинстве, да побеждаем всех врагов видимых и невидимых. Суди бог изменника моего и вашего, архиепископа Пимена и злых его советников! На них взыщется кровь, здесь излиянная, в городе Великом Новгороде. Да умолкнет плач и стенания, да утешиться скорбь и горесть. Живите и благоденствуйте в этом городе! Идите в домы свои с миром!

Но вель была ещё не решена судьба митрополита. А его при этих миролюбивых словах Царя посадили на белую кобылу в худой рваной одежде, с волынкою и бубном в руках и как шута или скомороха, возили из улицы в улицу, а потом в сопровождении стражников отправили в Москву.

Опустел Великий Новгород. А на Торговой улице, сломав все дома именитых новгородцев, превратили в площадь, на которой возвели Государев дворец.

Псков готовился разделить участь Великого Новгорода по той же причине, придуманной Иваном: его жители хотели изменить России. Перед вторжением Ивана в город, сам он ночевал в монастыре святого Николая, видя Псков перед собой. В городе в ожидании приближающейся грозы никто не смыкал глаз, люди ободряли друг друга, были активны в жизненных поступках, строили планы на ближайшее будущее. Были и те, кто видел перед собой пример Новгорода, они прощались с жизнью, отцы прощались с детьми и жёнами, жёны прощались с мужьями. В полночь раздался благовест и колокольный звон церквей псковских и сердце царя умилилось. Он живо вообразил, как граждане пойдут вот-вот к заутрене в послелний раз молить Всевышнего о спасении от гнева царского, с каким усердием, с какими слезами припадают к святым иконам – и мысль, что Господь внемлет гласу сердец, тронула душу ожесточённую. В каком то неизъяснимом порыве жалости царь сказал своим воеводам: Иступите свои мечи о камень! И перестанут быть убийства!

На другой день, вступив в город, он с изумлением увидел на всех улицах города перед каждым домом столы, уставленные яствами, граждане от малых детей до седых стариков, держа в руках хлеб и соль, преклоняли колена, благословляли, приветствовали царя и говорили ему такие слова: Государь наш Великий! Мы верные твои подданные, с усердием и любовью преподносим тебе хлеб-соль, а с нами и животами нашими твори волю свою: ибо что мы имеем и мы сами твои, Самодержец Великий!

Такая покорность было приятна Ивану. Царь слушал молебен в храме троицы и зашёл в келью к старцу Саллосу Николе, который как юродивый был под защитой своего юродства и не побоялся обличить царя в кровопийстве и предложить ему кусок мяса. Царь ответил ему на это:

– Я христианин и не ем мяса в пост.

Юродивый то же не молчал:

– Ты делаешь хуже: питаешься человеческою плотью и кровью, забывая не только пост, но и бога!

Грозил Царю несчастиями и бедами разными и напугал его до такой степени, что царь покинул Псков и жил несколько дней в отдалении. И, поразмыслив, не велел трогать иноков и священников, а пощадил родину Великой Правительницы Киевской Руси Ольги, взял только всего лишь казну монастырей и некоторые иконы и поспешил в Москву, где ждали своего конца архиепископ Пимен и некоторые знатные новгородские узники. И ещё многие были присоединены к новгородцам. Среди них были бояре Семён Васильевич Яковлев, дьяки Василий Степанов и Андрей Васильев. Но особенно удивило взятие под стражу любимцев царя Алексея Басманова и его сына Фёдора и особенно самого ближайшего нечестивца князя Афанасия Вяземского. Все они обвинялись в том, что они вместе с архиепископом Пименом хотели отдать Новгород и Псков Литве, извести царя и посадить на трон князя Владимира Андреевича. Эти царедворцы поздно поняли, что милость тирана столь же опасна, как и ненависть его, что он не может долго верить людям, чья гнусность ему известна до самых мелочей. Царь имел неограниченную доверенность к Афанасию Вяземскому, оружничему царя. Но вот и на Афанасия Вяземского появился донос, что он якобы предуведомил новгородцев о царском гневе, из чего можно было заключить, что князь был их единомышленником.

А 25 июля среди большой торговой площади в Москве в Китай-городе поставили 18 виселиц, перед ними разложили различные орудия пыток, разожгли большой костёр и над ним повесили огромный чан с водой. Увидев эти приготовления, многим москвичам не трудно было догадаться, что наступал и их час прощания с жизнью, что и Москву ожидает судьба Новгорода и Пскова, что Иван хочет и их истребить всех без остатка. И они потеряв рассудок поспешили укрыться где могли. Не только площадь опустела, но и весь город казался без жителей. Не было ни одного человека на площади, лишь одни толпы опричников возле брошенных торговых лавок с неубранными товарами, деньгами. И кромешники шастали, готовые к грабежу, да грозно высились виселицы, да занимался заревом огромный костёр. И всё это ждало своего продолжения от начала в Новгороде и Пскове.

В этой тишине городской и в пустоте площади под звук бубнов явмлся царь на коне с легионом кромешников, позади шли осуждённыё числом не менее 300, похожие на живых ещё мертвецов, истерзанные и окровавленные, от слабости еле передвигающие ноги. Иван стал у виселиц. Огляделся и увидел, что площадь пуста. Велел опричникам искать людей и гнать их на площадь. Жители не смея ослушаться грозного приказа выходили из ям, подвалов и других схронов трепетали, но шли и когда площадь наполнилась людьми, Иван, возвысив голос, сказал:

– Народ! Увидишь муки и гибель, но я караю изменников! Отвечай мне: прав ли суд мой?

Народ спешно отвечал в один голос:

– Да живёт многие лета Государь Великий! Да погибнут изменники!

Иван приказал вывести 180 человек из толпы осуждённых и даровал им жизнь. Потом дьяк, развернув свиток произнёс имена казнимых. Вызвал первым Висковатого: Иван Михайлов, бывший тайный советник! Ты служил неправедно его царскому величеству и писал королю Сигизмунду, желая передать ему Новгород. Это первая вина твоя. А вторая, меньшая вина твоя: Изменник неблагодный писал к скултану турецкому, что бы он взял Астрахань и Казань. Ты же звал и хана крымского опустошать Россию. Это твоя вторая и третья вина.

А Висковатый отвечал:

– Свидетельствуюсь господом Богом ведающим сердца и помышления человеческие, что я всегда служил верно царю и отечеству. Слышу наглые клеветы, не хочу более оправдываться, ибо земной судья не хочет внимать истине, но судья небесный видит мою невиновность и ты, о государь! Увидишь её перед лицом всевышнего… Тут кромешники не дали ему более говорить, повесили Висковатого вверх ногами, обнажили тело и рассекли на части смиренного и великодушного новгородца. Тут подоспел Малюта Скуратов, сошёл с коня и отрезал у Висковатого ухо – его дворовый пёс любил человеческие уши.

Умертвили за 4 часа около 200 человек. Наконец, уставшие от своих трудов кромешники, стали перед царём, восклицая: гойда! Гойда! И славили его правосудие.

Жители Москвы, свидетели в этот день ужасных казней на площади в Китай-городе, не видели в числе жертв ни Алексея Басманова, ни князя Афанасия Вяземского. Князь испустил дух в пытках, которых не смог избежать хитрый царедворец, Алексей же Басманов подвергся таким пыткам, что по отношению к злодею их можно так же назвать злодейскими – они были невероятными даже в злодействе. Известие об убийстве отца своего сыном Фёдором Басмановым по приказу царя никто богопротивным не назвал и естественной ненависти не вызвал. Как и убийство князем Никитой Прозоровским своего брата князя Василия. Но эти злодеи не спасли свои жизни ещё более злодейским действием. За это же Иван их и умертвил. Три дня продолжались казни. Ни четвёртый день снова вывели приговорённых к смерти и Малюта Скуратов, предводитель палачей, рассекал топором мёртвые тела, которые несколько дней лежали без погребения. Здесь, где они лежали, терзаемые уличными псами, близ кремлёвского рва на крови и на костях, в последующие времена стояли церкви как умилительный христианский памятник этого душегубства. Да ещё жёны убиенных дворян, числом 80, в этот последний день казней были утоплены в Москва – реке.