– Что привело? А ты поставь себя на мое место. Всю жизнь, сколько себя помню, я был один. Всегда! Другой бы давно уже ввинтился в подходящую кампашку, устроился бы в жизни поудобнее, и коптил бы небо потихонечку: с таким стартом, как у меня, многого не добьешься, но можно обеспечить себе сносное существование, тихое и спокойное. Многие наши, детдомовские, так и живут. Устроились, пригрелись, обзавелись худо-бедно каким-никаким жильем, семейками, профессией, даже хобби. Я так не могу! Они все другие, понимаешь? Я им чужой, не по крови, а в принципе. Они меня не понимают, я их не разумею. Я среди них, как сопля в майонезе. Я их ненавижу. Они – толпа, быдло. Только представь: ты вообще чужой по этой жизни, нет ни одного близкого тебе человека. Я не родственника имею в виду, о них уже и не мечтаю, а просто, близкого по духу, банально понимающего тебя и твои стремления. Подумай, нужна ли мне была такая жизнь? Вот и стал потихонечку от нее уходить. Сначала травка, потом, что пожестче. А теперь назад пути нет, да я и не хочу. Ты думаешь, я дурак? Думаешь, не понимаю, куда качусь? Все я прекрасно понимаю, да только по мне лучше уж так, чем тухнуть в этом болоте вместе с ними. Они ж для меня совсем иные, как инопланетяне, – юноша прерывисто, со всхлипом вздохнул, судорожно обхватил себя руками. – Да что тебе говорить, все равно не поймешь.
– Вот я тебя как раз и пойму Вадик. В этом смысле я такой же, как и ты. Больше скажу: другие сюда не попадают. А по поводу: «качусь вниз, назад пути нет…», ты не волнуйся. Здесь тебя вылечат, причем легко и безболезненно. Ты уже заметил, терапия началась. Точнее реабилитация. Держись.
Егор задумался. А ведь и, правда. Когда он слушал откровенный рассказ Стаса о своей судьбе, он постоянно ловил себя на мысли, что биолог говорит не о себе, а о нем. Егор, тоже с детства ощущал свою особость, инаковость, Он тоже, где бы ни находился, всегда был в стороне, вне общества. Вот и вырисовывается еще один критерий отбора. Неведомые «хозяева» выбирают изгоев общества, «лишних» людей, не похожих на остальное большинство.
Его раздумки прервал сосед:
– Толку-то от этой реабилитации. Что с нами дальше будет?
– А вот этого я не знаю. Но, могу сказать почти наверняка: мы им нужны, гробить просто так они нас, пожалуй, не будут. Время покажет, главное верить.
Парень задумался.
Так и проходили эти дни. Чаще в молчании. Юноша вел себя замкнуто, а Егор иссяк, устал навязывать свою помощь-поддержку. Не стоит делать то, чего от тебя не хотят. Они часами сидели без общения, размышляя каждый о своем. А подумать было о чем.
Георгий понимал, что таинственные похитители готовят их для какой-то неизвестной ему цели. Но неопределенность положения, плюс избыток свободного времени, навевали разные и не всегда благостные мысли.
В последнее время он часто стал задумываться о «вечных» вопросах. Что есть смерть, конец, небытие, или начало новой жизни? Существует ли Бог и если да, то каков он? Вопросы, на которые не получишь ответа, во всяком случае в этой жизни. Но поразмышлять-то никто не запрещает. Он попытался припомнить пять знаменитых доказательств бытия Бога того самого «брата-дикобраза»2, о которых он как-то читал, но смог выудить из памяти только одно: все живое и неживое в мире целесообразно, а значит, существует некая высшая сила, которая полагает цель для всего, что есть в мире. Убедительно, но слишком абстрактно. «Разумеется, абстрактно. Так и должно быть. Разве можно привести конкретные доказательства существования абстрактного сверхсущества?».
Он вспомнил попытку-аргумент исчезнувшего Станислава Михайловича привести косвенное свидетельство существования Абсолюта. Как там у него? «…бессознательное императивное стремление большинства нормальных людей не творить зла без необходимости. Данное поведение нелогично, т.к. не приносит пользы индивиду и, поэтому, не могло быть закреплено естественным отбором. Значит, это даровано свыше». По другому – никак.
«Не может быть, чтобы Его не было!», – подумал он, – «Жизнь, тоже доказательство, точнее – происхождение жизни. Ну не могу я представить, чтобы даже самая захудалая живая клеточка возникла сама по себе, без внешнего воздействия. Да и Стас, помнится, говорил, что в современном научном сообществе нет ни одной мало-мальски стройной теории происхождения жизни на Земле или где-то еще. Ну не знают ученые, как она возникла, и все тут. А если мы не знаем ответ на вопрос, нам помогает „бритва Оккама“3, то есть продвижение к истине через наиболее простое и логичное объяснение из имеющихся. Следовательно, Высшая Сила существует».
Вроде бы все логично. Но на память приходит маленькая ложечка «дегтя»: мысль Фрейда о том, что, говоря упрощенно, человек выдумал Бога для того, чтобы было не так страшно жить, понятие Бога для социума выполняет ту же функцию, что защитник-отец для сына. Да, весьма убедительно.
«Эх, поди, тут разберись. И вправду – вечный вопрос».
Егор вздохнул, погружаясь в дальнейшие размышления. В последнее время в голову часто приходила мысль о смерти, о том, есть ли что дальше, на той стороне? Так, абстрактно, как о чем-то далеком, не угрожающем, но, мысль не уходила, крутилась неотвязчиво, как комар. «Какой смысл думать о том, чего не знаешь совершенно? И наверняка не узнаешь в этой жизни».
Однако у него уже был жизненный опыт мимолетного касательства этого вопроса. Он вспоминает. Веселые годы раннего студенчества. Ему 19 лет. Ноябрь. Прямо из холодной, не отапливаемой общаги, он попадает в клинику. Диагноз врачей: крупозная пневмония. Первый день пребывания в стационаре. Смотрит вокруг: высокий, ослепительно белый потолок с одиноким матовым плафоном в центре, глянцево-поблескивающие, выкрашенные растрескавшейся масляной краской стены тускло-зеленого цвета, два ряда пустых заправленных металлических коек. Он лежит в палате один: все пациенты ушли в столовку, обедать. Ему нельзя, он лежачий. Остывающий обед стоит рядом, на тумбочке, но есть совершенно не хочется. Чувствуется смертельная слабость, внутри пугающее состояние дискомфорта, переполнения. Сердце часто-часто трепыхается в груди, вот-вот выскочит, в ушах пульсирует. На коже липкая, холодная испарина. Страшно мутит. Изнутри исподволь поднимается паника: «Я сейчас умру!». Хочется позвать на помощь, но рядом никого, а голоса нет. Напрягая остатки сил, он с трудом садится на кровати, спускает ногу на холодный корявый линолеум, делает первый шаг, второй, открывает дверь, выглядывает в коридор. Вот он, сестринский пост, за столом полноватая, надменно-неприступного вида сестра в несвежем, распахнутом халате. Но она не видит его, погружена в сортировку медикаментов. Он силится крикнуть – безрезультатно, делает еще шаг и… забытье.
Он не ощущает себя совершенно. Тела нет, только осознанное «Я». И бесконечная пустота вокруг. Нет никакого темного тоннеля, света в его конце, нет ангелов, райской музыки, других, так часто описываемых в подобных ситуациях явлений. Только чистейшая насыщенная синь. Его окружает, обволакивает темный индиго. Звонкая синева не пугает, она беззвучно поет, пронизывает. Ему хорошо. Чувствуется невыразимое, флегматичное блаженство.
Так продолжается очень недолго. Он приходит в сознание на кровати. Вокруг суетятся медики, что-то говорят, проводят манипуляции. Он бестолково озирается, осознавая себя в этом мире, но в памяти вновь всплывает глубокая чистая синева и состояние тихого счастья.
Все закончилось благополучно. Его вылечили. Но еще пару лет он ловил себя на странной иррациональной фобии этого цвета. Он боялся индиго, избегал его почти инстинктивно.
Егор мысленно усмехается. Теперь все позади. Как там у Соломона: «Все проходит». Сейчас ему этот оттенок даже нравится.
День близится к концу. Мысли путаются. Он вытягивает ноги, с удовольствием осязая спиной нарастающее мурлыканье теплого мохнатого пола, и засыпает.
