Они узнали друг друга, раскланялись, кивнув головой, и улыбнулись, чувствуя, что становятся друзьями.

Когда все собрались, началась раздача пищи. Только открыли фургоны, как вбежали служащие, везя перед собой нагруженные провизией тачки. Из окон высовывались тонкие, как лапы паука, исхудалые руки несчастных и схватывали на лету эту грубую пищу. Внутри вагонов происходила неимоверная толкотня, как на скотном дворе или в хлеву, где кишат голодные животные. Куски переходили из рук в руки, растерзанные, истрепанные, раскрошенные, чтоб исчезнуть в подхватывающих их на лету жадных ртах, разинутых во всю ширину и снабженных волчьими зубами. Приближался полдень, жара становилась невыносимой, хотя вагоны и были сбоку защищены ставнями и занавесками. Патрик и Мэри, которые ничего не ели с восхода солнца, начали ослабевать. Тогда мальчик собрался с духом, подошел к окну и позвал одного из служащих.

— Милостивый государь, — сказал он, — нельзя ли мне купить чего-нибудь съестного для сестры и для себя?

Этот человек, удивленный тем, что видит его в таком обществе, отвечал угрюмо:

— Мой мальчик, вы просите невозможного.

— Отчего?

— Это милостыня для бедных… а милостыню, видите ли, мой мальчик, не продают.

— Но ведь мы заплатили за места…

— Напрасно, да к тому же мне некогда. А если вы голодны, вот возьмите…

Шотландская гордость бедного мальчика не устояла перед умоляющим взглядом ослабевшей Мэри. Покраснев от стыда, он протянул руку и взял две ватрушки, которых голодающие, их новые друзья, не стали у них оспаривать.

Он протянул одну своей сестре и с жадностью съел другую, между тем как слезы выкатились из его глаз.

Вдруг раздался резкий свисток, и поезд тронулся.

Медицинское исследование. — На лазаретной постели. — Пеннилес официально умер. — Американский консул. — Запоздалые почести. — Графиня де Солиньяк. — Гроб. — Ночное погребение. — Восстание разрастается и вдруг утихает. — Странный слух. — Пустой гроб. — Яхта исчезла.

Когда тюремщик вместе со своим помощником прошел в помещение Пеннилеса, он с удивлением увидел, что узник лежит неподвижно на земле.

Он подошел ближе и, прерывая обязательное в английских тюрьмах молчание, произнес:

— Джентльмен, эй! Джентльмен!

Ответа не было.

— Слышите? Вам принесли завтрак! Однако вы крепко спите.

Ни слова, ни движения.

Тюремщик начал беспокоиться. Он нагнулся, дотронулся до руки капитана, потом до его лба и попятился, прошептав:

— Он холоден, как мрамор. Неужели умер?

Он попробовал приподнять его и убедился, что узник тяжел и неподвижен, как мертвец.

— Ну, хорошо же мне достанется!

И, устрашившись ответственности, тюремщик бегом пустился из комнаты, оставив там туземного служителя, черные глаза которого странно блестели.

Он одним духом пробежал по коридору и отправился сообщить о случившемся главному надсмотрщику. Тот направил его к начальнику тюрьмы, который велел немедленно позвать доктора, к счастью, находившегося при исполнении своих обязанностей.

Во время всей этой беготни туземец подошел к узнику, посмотрел на него долгим и пристальным взглядом, потом рассмеялся горловым смехом, который в тишине тюрьмы производил самое зловещее, демоническое впечатление.

Заслышав в коридорах шаги людей, которые с озабоченным видом возвращались назад, индус снова принял позу бронзовой статуи. Начальник тюрьмы и доктор вбежали, запыхавшись, и быстро приступали к исследованию. Доктор пощупал пульс, выслушал грудь, приподнял веки и с отчаянным жестом воскликнул:

— Конечно, этот человек умер!

— Не может быть! — воскликнул начальник, который не менее, чем сторож, страшился ответственности. — Не летаргия ли это?

— Принесите носилки и немедленно перенесите тело в лазарет! — прервал его доктор.

Начальник с помощью сторожа дрожащей рукой снял замки, замыкавшие кольца цепей, и через десять минут капитан Пеннилес лежал на кровати на первом этаже тюремного помещения, в зале, отведенном для больных арестантов. Там доктор мог спокойно произвести самые тщательные исследования в присутствии начальника, который совсем пришел в отчаяние. В коже не было ни малейшей чувствительности, веки были неподвижны, не было дыхания, кровь остановилась в сосудах. Одно за другим и почти одновременно стали применять растирания, горчичники, прижигания; пустили в ход искусственное дыхание; попробовали действовать электричеством… Все напрасно! Три часа прошло в бесплодных попытках. Тело Пеннилеса оставалось неподвижным, бесчувственным и холодным.

— Я могу поклясться душой и совестью, — сказал доктор, — что он умер. От чего, пока не знаю, но увижу после вскрытия.

— Берегитесь, вы не смеете вскрывать это тело! Как тело приезжего, оно нам не принадлежит. Мы имеем право вскрывать только тела осужденных. Закон прямо говорит об этом.

— Тогда я останусь здесь для наблюдений.

— Вы можете оставаться при нем только в течение суток.

— Вы правы, будем пользоваться временем.

— Кроме того, я должен немедленно известить судебную власть, которая, в свою очередь, обязана известить генерального консула Соединенных Штатов. Боже мой, Боже мой, что это за ужасное событие. Все скажут, что мы его умертвили, и что тогда будет с несчастными, жизнь которых считалась залогом за его жизнь?!

Страх, удручавший начальство, перешел на всех служащих и распространялся далее, за стенами тюрьмы, по мере того как о смерти арестанта узнавали все в Калькутте. Угроза браминов устрашила даже самых смелых, так как она таинственно витала над всем городом, над которым должно было разразиться страшное бедствие — чума.

Американский консул, взволнованный, прибежал, заговорил весьма решительно и резко, упрекал власти за их непозволительную беспечность и намекал на то, что он подозревает о существовании наемного убийцы.

Он пожелал видеть тело капитана и там разразился новыми упреками, которые совсем озадачили англичан, обыкновенно довольно дерзких с иностранцами. Он сильно нападал на всю процедуру, на желание облечь все в тайну, и возмущался, узнав, что арестанта заковали в цепи.

Ему робко возразили, что этого требовала безопасность государства.

— Что мне за дело до вашего государства и до его безопасности! — прервал консул со своей американской бесцеремонностью. — Если у вас есть права, то есть и обязанности, утвержденные международными кодексами. А вы оставляете тело здесь, на вашей скверной лазаретной кровати…

— Над ним ведутся наблюдения…

— Какое мне дело до ваших наблюдений!.. Я требую, чтоб вы, если не сумели или не хотели позаботиться о нем, пока он был жив, по крайней мере отдали ему те почести, которые подобают его чину и состоянию. Что же касается того, чтоб предупредить его несчастную жену об этой странной и подозрительной смерти, то этой обязанности я не уступлю никому.

Он уехал с весьма высокомерным видом, оставив в крайнем замешательстве английских чиновников, затем велел отвезти себя на яхту, и здесь его дипломатия поколебала до тех пор непоколебимых часовых. К своему великому удивлению, он узнал, что миссис Клавдии все известно. Она была очень бледна, с сухими, лихорадочно блестящими глазами, но все-таки молодая женщина оказалась более твердой, чем он мог предполагать. С большим тактом и вежливостью он уверил ее в своей преданности и просил не отказываться от его помощи.

— Я не только ваш соотечественник, но и официальный представитель нашего отечества. Отныне вы находитесь под покровительством американского флага, который ни за что не оставит вас.

Она ответила с усилием, нетвердым голосом:

— Благодарю, благодарю от всего сердца… вы мне приносите от имени отечества большое утешение в моем ужасном горе. Но я прежде всего хочу уехать отсюда! Я хочу его видеть! Палачи, которые отняли его у меня, не посмеют удерживать его больше.

В это время появился офицер-ординарец, посланный военным губернатором. Он привез приказание, снимавшее с яхты охрану и позволявшее пассажирам связываться с городом. Миссис Клавдия, которая могла, наконец, ехать на берег, велела позвать боцмана Мария и рулевого Джонни. Провансалец и американец, огорченные смертью любимого начальника, молча подошли к ней.