Потом ее поразила икота, а он понял, что здорово испугался. Не сейчас, у воды, когда понял, что испугался. А тогда. Когда только увидел идущий лес. Потому что то был действительно страх. Страх перед лесом был новый, доселе неведомый, подкорочный, мозжечковый, до мозга кости. На уровне не человеков отдельно, а всего вида. Страх сам по себе. Страх, на миг отделившийся от сознания и заживший самостоятельно, устрашая биологию человека извне. Его даже можно было коснуться, как можно коснуться Бога, и даже найти слова: ё-ё-ё!
Потом они сохли. Впрочем, было неясно, что лучше сушило одежду: солнце или костер – потому что Дина сидела, не раздеваясь, а потом вдруг встала и сразу пошла – вдоль подлеска, краем болотом, пошатываясь, будто слепая.
Градька поднялся не сразу. Он все еще продолжал напряженно думать, а думанье продолжало требовать неподвижности.
«Гена и Сано», – прикидывал он в уме, – «пробыли в лесу приблизительно час. Но это судя по их словам. Ногти у них за это время выросли на полпальца, сантиметра на три-четыре. Скажем, на три с половиной. Ногти обычно же подрастают на миллиметр за неделю – дней десять. Возьмем, десять. Одна десятая миллиметра в день. Тридцать пять миллиметров разделить… Год. Они как будто пробыли в лесу год! За один час – год! За это время сосна подрастает на…»
Вставая, он раздраженно вырвал из-под себя новый, очередной, долго мучавший, вылезший из земли росток и бросил его туда же, в костер, где белыми червяками истлевали другие сосенки-самосевки. Их хвоинки, их тонкие длинные лезвия, острые на конце, но с желобком, как для стока крови, трещали и шевелились, словно силились уползти…
Градька пометал головешки в подлесок, стараясь закинуть глубже. Распинал во все стороны угли, накинул китель, вскинул рюкзак, подхватил ружье и пошел догонять уходящую, как лунатик, Дину. Пару раз еще обернулся на широко раздымившееся кострище, потом пошел не оглядываясь: засветло надо было успеть вернуться к Селению.
Засветло оказалось не суждено.
Дина продолжала идти впереди, первой, словно не хотела и не должна видеть Градьку. Временами она сжимала руками виски, но чаще руки просто болтались. Градька шел под рюкзаком следом и старался не обращать внимания на нудную головную боль – та сохранялась на уровне фона, белого шума, шума растущего и ползущего леса. Он обернулся только тогда, когда шум сменился треском и топотом. В первый миг думалось, что на них налетает некий мифический древний крылатый конь – до того широки и лопатисты были его рога.
Лось мчался на них зигзагом, по самому краю подлеска. Секунду он резал копытами густую хвойную пену, другую – чавкал болотом. Градька успел инстинктивно поднять ружье над собой, защищаясь, и, может быть, этот отчаянный жест или даже само ружье (как тоже рога?) в последний момент все же чем-то откликнулось в полоумных глазах сохатого, и тот слегка отвернул. Довернул на какой-то лишний градус к болоту, пролетел мимо. Только пахнуло горячим и кислым воздухом да сотрясло землю.
Нечто серое промелькнуло следом. Потом еще один волк. И еще.
Лося по инерции вынесло чуть дальше в болото, но там он словно споткнулся, увязнув сначала одной, а потом и второю передней ногой в зыбучем, пропитанном влагой торфе, всхрапел и обрушился на колени, в мох. Первый, самый легкий на ногу волк подлетел и вцепился лосю в бедро, тот сумел отлягнуться, и серое тело нелепо и неестественно выгнулось в воздухе.
Волки полукольцом насели на бьющееся в трясине животное. Черная жижа фонтаном взлетала выше рогов, двух почти-крыл, двух больших лопастей с десятками длинных острых отростков. Каким-то чудом, казалось, и только за счет удара о воздух своих невозможных крыльев, лось вырвал себя из ямы и в бешеном тысячерогом, стокопытном кружении стал наступать на волков, пробиваясь к сухому месту. А потом опять понесся в галоп.
Все повторилось через какой-то десяток прыжков. Нечто серое вновь мелькнуло наперерез. И снова лось начал пятиться, отступать на болото, качая перед собою, по-над самой землей рогами. И вдруг неожиданно замер, присел. Градьке было видно, что лось просто-напросто сидит своим задом на клюквенной кочке. Отдыхает, отвесив к земле губу.
Припали к земле и волки. Лежали, дыша тяжело и быстро, высунув языки.
Градька впервые видел столько живых волков. И так близко – всего в полусотне метров. Зимой, на флажках, бывал праздник, если добывали хоть одного. А эти были совсем другие. Они не таились, не стлались, не прижимали уши, не сводили к переносью глаза. Они вообще пролетели мимо людей, не заметив их вовсе. Большая игрушка, лось, поглощал все внимание. Волков было больше дюжины, и половина явно из прибылых, этого года выводка, (только если бы знать, который сейчас в лесу год!) Было также несколько переярков и двое матерых. Те встали первыми.
Волчица была светлей, густошерстней. С голубоватой шелковой подпушью низом брюха, что прикрывала сосцы. Сам – бур. Будто палён огнем. С грязноватым подшерстком и остевым ремнем, длинным бесконечным вихром протянувшимся вдоль по всему хребту.
Лось тоже поднялся, отклеив свой зад от кочки. Он словно бы понимал, что сейчас эти двое волков-родителей захотят повторить урок, но не хотел быть учебным пособием и тоскливо водил головой. Градька вдруг показалось, что эта бедная животина вдруг увидела человека и теперь смотрит. Смотрит именно на него. Обреченным, несчастным взглядом, да еще как-то мелко-мелко поддергивая губой…
Всё из-за этой губы.
Далеко не с первого выстрела Градька понял, что волки нашли другую игрушку.
Ненормальные, они задирали носы, принюхивались, словно впервые увидели эту двуногую, незнакомо попахивающую дичь и толком еще не знали, как к ней подступиться. Будто никогда не имели навыков для охоты по человеку, либо навыки притупились, даже стерлись в их генофонде.
Вскоре Градька быстро отступал на болоту, пятясь и подталкивая ногой рюкзак. Дина волокла рюкзак волоком и за него же пыталась спрятаться.
На первые выстрелы волки еще приседали, оглядывались, и снова стелились по мху, потом лобасто приподнимались, отряхивали от воды лапы и снова подкрадывались, подползая все ближе и ближе, готовя прыжок. Градька не успевал выцеливать то одного, то другого. Дым слоисто висел над болотом. Рыжий и голубая не уходили, а вновь собирали стаю и вновь заводили волков по кругу.
Жалко было тех гильз, что не успевалось убрать в карман, и они, латунно сверкнув, навсегда исчезали во мху. Жалко было и рыжего мужа той, голубой. Пуля, скользнув меж ушей, срикошетила по хребту и красной глубокой рытвиной, надвое, распустила его остевой ремень. Жалко было и дроби, которой пришлось отгонять волчицу (последнюю из всей стаи), когда кончились пули.
Была уже ночь, а Градька все уходил по болоту, неся Дину на спине, на закорках, глубоко проседая на каждом шаге и все удивляясь, до чего же длинные у нее ноги. Натыкался на озерца – сворачивал. Натыкался на сухостой – ломал. Натыкался на кочки – переползал на коленях. Редкую кочку он не использовал для передышки, сваливал на нее свой вялый измученный груз, но, отдышавшись, снова подсовывал под него хребет. Рюкзак был давно уже брошен, на шее болталась только двустволка, и запах дымного пороха то долетал до его ноздрей, то вновь отлетал. Через каждые двадцать-тридцать шагов Градька выворачивал шею, краем правого глаза ловил на небе желтую дырку Полярной звезды и уточнял направление. Потом, полуразвернувшись, оглядывался – два зеленые огонька неотступно держались сзади. И так все болото, все глубже и глубже в болото.
Большая Медведица провернула свой ковш еще на пятнадцать градусов – когда под ногами неожиданно оказалась лежневка. Градька почти бегом добежал до застрявшего трактора, из последних сил закинул Дину в дощатый шалаш на стоящих дыбом санях, сам лег поперек входа и замкнул пальцы на грязном цевьё ружья.
Он стремительно погрузился в сон, но при первом же сновидении вылетел из него, как пробка, и больше не мог уснуть до рассвета.