Максим спал свернувшись клубком на земле, поджав ноги. Его седеющая щетина искрилась на солнце, будто каждая волосинка была тоненьким световодом, пропускающим через себя какой-то внутренний радостный свет. Он улыбался. Он плавал в своей улыбке.

– Ты был там? – поняла по его лицу Дина. – Ты постарел. Иди, помой руки. От тебя пахнет. Где Вермут? Он побежал к тебе. Не нашел?

– Нет.

– А где твои сапоги?

– Там.

Градька долго мыл руки, оттирал песком и травой. Воды снова прибыло, и теперь там, где они сидели утром с Максимом, половина берега была смыта напрочь. Доски на лаве всплыли, и Градька лишь удивлялся, как сумел по ним перейти назад.

Потом он сидел у костра, ел обветрившееся вчерашнее мясо, запивал чагой. От костра отстрелил уголек и упал на босую ногу.

– Шш-ш, – зашипел Градька.

– Может, возьмешь сапоги Максима?

– Малы.

Они молчали, пока Градька не доел свое мясо. Когда он доел, подлесок уже охватывал недоруб.

– Что будем делать? – спросила Дина.

– Ждать.

– А его?

– А его отнесу в вертолет и запру.

– Он не убежит?

– Убежит? Ну, сходи поищи веревку.

– Сам иди.

В зимовке творился бардак. Стол сдвинут, железная бочка-печка упала с кирпичей и валялась посреди пола, тут же лежала труба. Ничего подходящего Градька здесь не нашел, но огляделся еще раз. Что здесь останется завтра? Холмик, курган, заросший багулой да молодой ольхой?

Но душа беспорядка не вынесла. Он поставил обратно на кирпичи железную бочку, сам не зная зачем приладил трубу, поднял лампу с еще плескавшейся в ней соляркой и поставил наверх, на полавочник. Разбитое стекло лампы хрустело по всему полу. Нагнувшись, Градька увидел под столом мозговидный камень. Поднял и положил обратно на бочку. Щелкнул пальцем по тому месту, где полагалось быть лбу: «так-то, брат!»

Максим не проснулся, а только сильнее подтянул под себя костлявые ноги, пока Градька его стреноживал гнилым обрывком веревки.

Потом они долго и бездельно сидели, поглядывая то на подлесок, то на садящееся за горизонт солнце. Горизонт был затянут тучами, но не синими – а какими-то коричнево-черными, мшистыми, налитыми торфяной жижей.

– Мама у меня сильная, – завспоминала Дина. – Когда рожала меня, не кричала, врачи даже удивлялись. А когда уж совсем было невмоготу, она открыла глаза и сказала: «Товарищи, вы меня извините, но, кажется, я умираю. Ну, что же, я прожила достойную жизнь». Потом она закрыла глаза и родила меня. Ну, а ты? Ты так о себе ничего и не скажешь?

– Было бы чего, – Градька развел руками, – Ничего не было. Что за жизнь?

– Был кефир.

Градька промолчал. Были Гена, Сано и Севолодко.

– Странно, – вздохнула она, – как мало прошлого остается в прошлом.

– Да нет. Прошлое только начинается…

Снова умолкли оба.

– Это правда? – нарушила она тишину.

– Что?

– Что он сказал об этом… – обвела головой вокруг, – о Селении, селяках…

– О Селении, да, – повторил тот же круг головою Градька. – А о вас не знаю.

– Смешно, если все не правда.

Градька промолчал. Дина продолжала:

– Выходили вот здесь на берег. Строили дома, жили. Рожали детей… Это правда, что они плавали на лодках из бересты?

– Да. В музее в райцентре одна такая лежит…

– А Дымковы по ту жили сторону или по эту?

– Не знаю.

– А, быть может, лес не хочет нас отпускать? А когда здесь жили последние люди?

– Давно. Говорят, последними оставались старик да бабка.

– Бездетные?

– Или уже без детей. Иначе бы кто-нибудь забрал…

– Тоже миргородские помещики…

– Почему? – не понял Градька.

– Максим говорил, вот поженимся, доживем до старости и будем жить как миргородские помещики. В старости все должны жить как помещики. А я не уверена, что хочу. Мне кажется, он бы меня называл какой-нибудь Парадигмой Константовной, а я его – Архетипом Менталитетовичем. Нет, я бы сошла с ума. В доме была бы всего лишь одна игрушка. И то – матрешка. Нет, не хочу. После нас должны оставаться дети, а не игрушки.

Градька смотрел на вырубку.

– Значит, сегодня? – вздохнула Дина, перехватив его взгляд.

– Или завтра утром. Не знаю, как поползет. Мне еще надо сбегать вверх по реке. Я засек расстояние. Если дойдет до просеки, значит, мы действительно в центре…

– В центре, – сказала Дина. – Максим всегда говорил, что в его одномерном мире центр находится всюду. Его надо лишь возбудить. Тогда любой предмет – это центр Вселенной. Камень, дерево, насекомое, рыба, зверь. Как в перенасыщенном энергией роста растворе… тут годится любая затравка. Даже человек. Эх, Максим Валерьянович, великая затравка Вселенной. Тсс, он проснулся!

Максим сидел, но делал попытки освободиться от пут:

– О, срослись! – искренне удивился он своим связанным ногам.

Потом ему захотелось есть, и он завертел вокруг головой, ища банку с червями. Потом вопросительно посмотрел на обоих. Дина отвернулась и ее опять чуть не вырвало. Максим скривился, как готовый заплакать ребенок, но потом его осенило и он сунул руку в штаны:

– Рыбка, клюй, рыбка, клюй, на большой собачий…

Градька взял Дину за плечи и направил в сторону избы.

– Сходи немного там подмети. Примета такая есть. На дорожку. Чтоб удача была. Да не бойся ты. На, возьми ружье. Я сейчас.

Дождавшись, когда она скроется в избе, он еще раз проверил веревку на ногах у Максима, и быстрым босым шажком почти побежал под берег. Оттуда поднялся на взгорок, отрезанный от избы кустарником. С этой точки он хорошо видел ползущий по вырубке лес, уже утопивший в себе недоруб, отсюда лучше всего просматривалась и просека. Там, в ее глубине, уже шевелись верхушки падающих от старости елок. Выходило, что так. Изба была в центре мира.

Рядом треснул сучок. Градька даже не понял, что это был выстрел.

– Он убежал! Его уже нет! Я лишь на минуту ушла, собрать спальники!.. – бежала навстречу Дина.

Градька бросился к костру:

– Развязался? – Но веревки нигде не видел. – А удочка его где?

– Я давно унесла за дом, бросила в кусты, – плакала Дина.

На траве нашлись следы волочения, на земле у самой воды – след от правой ладони. След от левой ладони был затерт скользящим по земле телом.

– Когда все это кончится, а? – чуть не заплакал он, сбросил китель и пошел в воду. Он проплыл по течению за шесть или семь поворотов, на каждом подолгу ныряя в темные родниковые омута и хватая руками коряги. Поднимаемая со дна муть не давала продвигаться быстрее.

Под водой уже была почти ночь. Градька уцепился за ивовый куст лишь тогда, когда понял, еще секунда – и дальше он поплывет уже сам, как притопленное бревно. Подтянулся и, дрожа до лязга зубов, вытащился на берег. Он долго не мог успокоить раздираемую дыханием грудь. «Всех – вас!» «Всех – вас!», кричало в нем на каждом выдохе-вдохе.

Коричнево-черные тучи нависали со всех сторон над Селением, и стало уже так темно, что даже лес на том берегу, всего теперь метрах в двухстах от воды, был едва виден. Градька подобрал китель, дошел до костра, упал на колени над белой золой, положил ладонь. Ударил по золе кулаком, и, окутанный белой пылью, бил по кострищу до тех пор, пока не закашлялся. Потом откатился в сторону и встал на колени.

– Дина! Дина!

Вокруг была тишина.

Он дошел до дверей зимовки, но те были заперты изнутри. И та же тишина за ними.

– Дина, ты здесь? Это я, открой.

За дверью молчали.

– Дина! Это я. Открывай. Что? Что? Еще раз.

Он прислушался, потом привалился спиной к дверям.

– Это я. Градислав. Не Максим, не Максим, я не из реки. Меня зовут Градислав. Кто? Да никто! Градислав. Градислав Щепкин. Бывший студент, бывший солдат, бывший кто еще, бывший кем-то кому-то, сейчас никто. Дина, Дина, ты слышишь меня? Теперь ты веришь, что я не Максим? Да, я смотрел, я прошелся вниз по реке. Ну, конечно, вниз. Что? Ты ошалела. Дина, ты ошалела. Хотя я не знаю. Конечно, если он рыба, он мог уплыть вверх. Но я не додумался. Все равно ты должна открыть дверь. Ты прозевала костер. Он потух. Мне надо спички. Они лежат на полавочнике.