С первого выстрела, пропитанная соляркой ветошь не загорелась. Пришлось слить бензин из бачка пускового двигателя. Но затем, поддавшись дурной и минутной прихоти, Градька дернул за шнур пускача и с минуту, пока в карбюраторе не иссяк бензин, наслаждался отсутствием тишины. Этот истошный, железный, закладывающий уши рев постепенно завел и Градьку. Он сперва лишь открывал рот и морщился, а потом тоже, закинув голову, заорал – что есть мочи, на лес, на небо, на бурый, сосновой коры, закат – на себя, на людей, на Вермута, поджавшего хвост и бежавшего прочь. Пока в предсмертной тоске орало железо, что завтра начнет обращаться в ржавую пыль, орал и Градька, не слыша себя ушами, но лишь изнутри. Он орал как никогда в жизни. Орал, как могли орать только его пещерные предки, не могущие иначе выразить, как им плохо. Орал, как последний на Земле человек, изгоняя из мозга остатки не нужного больше разума.

Потом выстрелил в мокрую от бензина ветошку и ушел, не оглядываясь. Отраженные сполохи красно играли по всей широкоэкранной опушке соснового бора.

Утром еще висела над лесом белая дымка, к полудню она растаяла.

Новый лес пересек болото буквально на следующий же день, но еще неделю стоял против бора, словно принюхивался. Не входил и не обходил. Было странно видеть этот короткий отрезок дороги, что одним концом уходил под волну подлеска, а другим утыкался в стену деревьев, как в стену острога. Но и эта нейтральная полоса существовала недолго. Настал тот день, когда новый лес пошел через старый. Новый бор через старый бор. Впереди неслась какая-то тепличная влажность, воздух был горяч, влажен, но мох под ногами ломок, будто его забыли полить… Бог – это поливальщик мха, думал Градька и не видел Бога вокруг. В этой прозрачной, но явно имеющей внешний предел теплице летели на землю одни исполины, и подрастали другие. Можно было протянуть руку и оторвать верхнюю почку у ближайшего деревца, растущего возле поваленного ствола. А потом наблюдать, как боковые ветки обзаводятся новыми точками роста, и одна из них побеждает другие. И тогда сосна начинала расти перевернутым вниз головой вопросительным знаком.

Иногда, тоже вниз головой, свешивался с высокой ветки одинокий глухарь, вопрошая стоящего внизу человека: ты кто?

– Ужо покажу, – отвечал ему Градька, стукая по бедру стволом висящего на плече ружья. Но стрелять не стрелял. С тех пор, как к Селению вышла медведица с медвежатами и явно не полюбила Вермута, Градька всю дробь и картечь из еще остававшихся трех снаряженных патронов переплавил на пули.

– Ну что, стоит?

Дина уже поднялась и умылась, пожевала сырой дикой репки, которую ей предлагали теперь взамен зубной пасты. Он была в синей, наверное, чистой, но мятой рубашке и в черных джинсах, в каких была и всегда. В последнее время что-то в ней изменилось. В ней появилась мягкость, но это была какая-то ожесточенная мягкость. И даже ее равнодушие к тем вещам, что тревожили Градьку да и Максиму, не было уж совсем беззаботного свойства. Наоборот, ее что-то заботило, но заботой, о которой они не догадывались.

– Лес, я спрашиваю, – повторила Дина, вешая над огнем чайник.

– Стоит. Опять стоит, – ответил Градька, верхом сел на плаху, снял сапоги и вытряс труху в костер. – Максим где?

– Там, – кивнула на реку Дина. – Гоняется за своей щукой, последнюю железную ложку забрал на блесну. А мелких вон сколько уже принес.

Она поболтала ведром и принялась чистить рыбу.

Градька вытянул свое тело по плахе, заложил руки за голову и закинул ногу на ногу, шевеля в воздухе пальцами ног. За ногой, в разогретом струящемся воздухе хорошо виделась вырубка, будто стриженая голова новобранца с пропущенными клочками волос – недорубами.

– Лес везде стоит, – повторил Градька. – И в бору стоит. И вверх по реке стоит. И на просеке. Везде стоит.

– Может, он передумал расти?

– Поди бы неплохо.

– Слушай, Градь, а что, если он не будет больше расти? То есть, расти, но стоять?

– Угу. Максим вчера говорил, все растет стоя, только мы – лежа. Звери ведь не ложатся, только подгибают ноги. Их вертикальный вектор, он говорит, всегда строго вверх. Как у деревьев их точка роста, верхняя почка. У нас тоже там, где родничок у ребенка. Тоже вверх, но мы-то ложимся…

– Вы бы тут больше не сидели ночами, а? И вообще ты зря ушел из зимовки. Стесняешься?

– Да нет. Зачем. Просто всего две спички у нас осталось. Костер надо караулить. – Градька спустил вниз руку, нащупал и положил на угли дровину. – Вам тоже… мешаю.

– Да ты что? – Дина перестала чистить рыбу. – Из-за этого?

Градька растопырил на ноге пальцы, большой и безымянный, и прицелился через них на вырубку. Вниз по ней, к островку недоруба, похожему на метелки травы, спускалась лосиха со своим ногастым лосенком. Они всегда в это время появлялись на вырубке. Лосенок, вероятно, проводил в недорубе свой тихий час, а когда спадала жара, лосиха его уводила обратно в лес.

Дина тоже на них смотрела. Потом воткнула нож в дощечку, вытерла о траву руки, подошла к плахе, скинула Градькины ноги на обе стороны, оседлала плаху сама и уперлась руками в его бедра. Солнце светило Градьке в глаза, но зрачки его от удивления и почти испуга расширились, он почти ослеп и совсем не мог говорить.

Дина говорила сама:

– Может, я хуже всех, может, я подлая… Знаешь анекдот про армянское радио? Можно ли забеременеть от валерьяновых капель? – жестко спросила она, и положила руку ему на пах, потом вторую, потом сильно нажала большими пальцами на внутреннюю поверхность бедер – туда, где долгое время натирали ему в промежности голенища болотных сапог. – Да, хоть от валерьяновых капель! Как хотите, но только пустая я туда не пойду!..

Он кинула головою назад, на лес и, еще не закончив кивок, начала оборачиваться.

Максим приближался, волоча за жабру толстую щуку. Остановился, выпустил рыбину, и стал медленно подходить ближе. Дина не шелохнулась. Ее голова поворачивалась в его направлении, пока, наконец, глаза не уперлись Максиму в живот.

Градька почувствовал себя распятым на доске идиотом. Как недавно распял сам себя в дверях, заскочив за ножом в зимовку и чуть не наступив на них, на обоих – полуголых, на полу, под самым порогом. Но увидел только ее, в каком-то неистовстве натаскивававшей любовника на себя, ее болевую зажмуренность, раскрытость рта и зубовность… Не любовь, не страсть, не похоть. Какую-то голую биологию. Именно той ночью Максим впервые заговорил адвокатским тоном. «Не достичь потолка нравственности», выудил он себя цитату, «не касаясь проблемы…» Последнее слово взял в воздухе квадратные скобки. «Не касаясь проблемы пола».

Сейчас Максим не сказал ничего. Он подошел и дал Дине пощечину. Та медленно перекинула через плаху ногу и села к нему спиной. Градька тоже сел, и тоже перекинул ногу, но на другую сторону. Встал и стукнул Максима в лоб:

– Зря ты…

Тот растянулся в траве.

Лес начал двигаться на следующий день. Было странно видеть, как бор движется через бор. Но Градька больше туда не заглядывал, он старался не отходить далеко от Селения – зверье обнаглело, ночью стали выть волки, рысь гуляла по чердаку.

Обходя в тот день дозором избу, Градька как-то по-другому увидел лежащий на боку вертолет и стал посвящать ему все свободное время. Это было и кстати. Максим с ним больше не разговаривал, как-то странно дичился, а Градька не заходил в зимовку. При этом Дине их отношения доставляли одно удовольствие. Она поглядывала на того, на другого, подавала еду с многозначным прищуром, подначивала. Сама ела много, спала допоздна, могла быть полдня безмерно тупой, разморенной, сонной, а полдня – гибкой, кусачей, хватала Максима за неположенные места, и тогда Градька куда-нибудь уходил.

Сизым душным рассветом Градька проснулся от лая Вермута. Он спал как всегда у костра, на половой плахе и, еще не открыв глаза, сразу взвел курки и повел ружьем в сторону лая. Вермут сидел над берегом и лаял на вырубку. Градька подкинул в дымящуюся золу несколько тонких дровинок, положил сверху толстую, встал, разлепляя пальцем глаза. Тихо. Только трещала где-то сварливая невыспавшаяся сорока. Вермут лаял на вырубку.